Мария Некрасова - Большая книга ужасов – 79

Но лестница быстро кончилась. Последние ступеньки и перила упирались в дверь черного хода. Я хотела затормозить в нее, но она открылась, и на секунду я увидела Лену. А потом – небо, а потом – снег.

Я плюхнулась в ледяную белую кашу и завопила от ужаса. Снега было совсем чуть-чуть, его нанесло, пока Лена и Софи показывали нам школу, но я в нем сидела, как мне казалось, по горлышко. С воплями я пыталась выкопаться из сугроба, швыряя грязно-белую кашу в Лену и этого Баева, в окно первого этажа и еще не помню куда. Помню, что Баеву прилетело в лоб и он опять разорался.

Просто до того дня я никогда не видела снега.

Тут же подбежала Софи, помогла подняться и быстренько увела в школу меня и Флер. За спиной смеялась Лена и орал Баев.

В себя я пришла, наверное, минут через пять. Мы сидели в коридоре на подоконнике. За окном на школьный двор падали крупные белые хлопья. Зрелище было умиротворяющее, даже вопли Баева снизу его не портили.

– Чего он все время орет? – спросила я у Софи.

– Что мы его уже достали и по перилам ездить опасно.

– Конечно, если тебя за ноги хватают!

– Не обращайте внимания, он дурак. Думаю, он скоро от нас уйдет.

– Тогда точно дурак! Здесь весело!

– Только не ему. Он все время чего-то боится: телефон берет через раз, а если кто-то пришел, сам к нему не выходит, а просит меня подойти посмотреть на мониторы. А сам только и делает, что смотрит по телику «Криминальные новости»: где кого убили и вот это все. Может, от них он и нервный такой? – Она еще наговорила кучу незнакомых слов, но я поняла, что этот воспитатель мне уже не нравится.

А потом нас нашла Лена. Она сказала, что это здорово, что мы подружились и умеем веселиться, но молодой воспитатель не оценил нашего веселья и, кажется, больше к нам не придет.

Не помню, чтобы кто-то из нас тогда расстроился.

От матраса все еще пахло кровью, рвотой и кошачьей мочой. За эти трое суток я застирывала его, наверное, в сотый раз, каждый раз надеясь, что это последний. Я притаскивала из ванной туалетное мыло, хорошенько намоченное, намыливала пятно, потом ногтями и ладонью соскребала мыльную воду на пол. Каждый раз на полу оказывалась вонючая оранжевая лужа, а на матрасе по краю пятна оставалась уже подсыхающая пена. Кровь и рвота забивались запахом мыла, но, увы, ненадолго. Я вытирала пол. Переворачивала матрас. И надеялась, что хоть на этот раз запах уйдет. Он не уходил. Из-за закрытого окна он впитался в стены и потолок, мне казалось, что он плотный и постепенно сжимается вокруг меня, заполняя собой все пространство.

…Отволочь бы этот матрас в ванную да замочить как следует, но с моей ногой это было нереально.

Нога распухла, стала вдвое больше другой, и наступать на нее я только мечтала. Передвигалась на одной ноге по комнате, опираясь на мебель, развлекала себя стиркой матраса, чтобы не думать о голоде и боли. Странно, но я к ним почти привыкла и даже успела изучить их повадки.

По утрам меня будил голод. Он сжимал желудок и пытался вывернуть наружу, как будто я проглотила трубу работающего пылесоса. Просыпаться мне не хотелось, и я ворочалась с боку на бок, пытаясь принять удобное положение и выторговать себе еще полчасика. Через полчасика работающий пылесос в желудке становился невыносимым. Я вставала на здоровую ногу и все равно касалась пола пальцами больной – и тогда просыпалась окончательно. Мой второй враг – боль – неожиданно выскакивал из-за угла, как в компьютерных игрушках, и вцеплялся намертво. В эти несколько секунд я забывала о голоде: стояла, держась за кровать, и орала от души. Во-первых, так легче. Во-вторых, орать я теперь могу сколько угодно: ко мне никто не зайдет.

Первые два дня я только и делала, что вопила и стучала, то в дверь, то в окно, то в стену к Софи, но все вокруг будто оглохли. Я слышала голос женщины, которая пахнет тряпкой, гитару Лео, голоса… Но никто словно не слышал меня. Я не могла поверить, я думала, что сплю, что ору слишком тихо, что они далеко и меня не слышат… Я не знаю, почему так. Я устала об этом думать и больше не думаю.

…Когда боль чуть отпускала, голод давал о себе знать с новой силой. Я скакала на одной ноге в ванную, чтобы как следует напиться теплой воды. От нее подташнивало, но боль в желудке уходила на некоторое время. Боль в ноге к тому моменту тоже становилась терпимой, и я развлекала себя стиркой матраса или смотрела в окно.

Двор как будто вымер: никто не выходил, никто не носился с мячом, не висел на деревьях, даже не сидел на лавочках около дома под огромной сосной. Тишина стала такой привычной частью жизни, что я даже удивилась, когда однажды услышала шум катера.

Это было на второй день моего заточения. Я так привыкла к тишине, нарушаемой только гитарой Лео да редкими шагами по коридору, что даже не сразу поняла, что это за шум. Я глянула в окно – и тут же спряталась. Из дома по дорожке к реке со всех ног спешила женщина, пахнущая тряпкой. Она катила перед собой сразу две тачки, и я сразу все поняла. Лысый вернулся! Ну да, должен же он был вернуться, если сутки назад уезжал на один день! Вроде все правильно, а мне это казалось чудом. Сидя в комнате, я думала, что ко мне уже никто не придет. И вот наконец!

Я обрадовалась и нагло уселась на подоконник. Женщина, пахнущая тряпкой, толкала впереди себя две тачки, держа каждую за внутреннюю ручку. Ну то есть пыталась катить. Тачки норовили то встретиться, то разбежаться, но женщина, пахнущая тряпкой, была упорной. Она ссутулилась, вывернула локти, как будто изображала петуха: я не видела ее лица, но была готова поклясться, что она красная и злая. Она шагала тяжело, на полусогнутых, как будто не толкает эти тачки, а волочет за собой, причем груженные чем-то тяжелым. Каждый ее шаг оставлял на сыроватой дорожке глубокий след, как от прыжка.

Тачки в очередной раз встретились, беззвучно стукнувшись друг о друга бортами, и, похоже, заехали ей по ноге. Женщина, пахнущая тряпкой, издала короткий вопль, пнула тачку и опять вскрикнула. Мне показалось, что она сейчас обернется. И она обернулась. Прямо на меня. Я тут же уставилась вверх, будто наблюдаю за птичкой, но подбородком чувствовала ее взгляд. Она смотрела на меня. Ждала, пока я опущу голову. Я стала свидетелем ее позора, и уже этим разозлила ее. Женщину, которая пахнет тряпкой. Женщину, у которой на чердаке полно убитых животных. Женщину, которая держит меня взаперти и морит годом. Я не хочу ее сердить, у нее явные проблемы с головой.

Я смотрела вверх, почти на потолок своей комнаты, так пришлось запрокинуть голову. Шее было жутко неудобно, но я терпела: не хочу встречаться с ней глазами. Наверное, со стороны это выглядело ужасно глупо, но мне было плевать. Я ждала, когда она отведет глаза, хоть и не видела, куда она там смотрит. У меня под потолком висела маленькая паутинка, тонкая, как полволоска, а с задранной головой трудно было сглатывать. Внезапно смолкла гитара Лео, и я сразу подумала, что он, так же как я, прилип к окну в своей комнате. Горло мое уже парализовало от такого положения, я опустила голову и выглянула в окно.