Юлия Нифонтова - Шиза

Казалось, что здесь проживает добропорядочная семья творческих работников, но при внимательном рассмотрении у семейства обнаруживались явные странности. Например, на каждом мольберте была прикреплена табличка, интерпретирующая фамилию владельца: «Уманец – считай, калека», «Гусев – свинье не товарищ», «Ешь ананасы, Рябченко, жуй, день твой последний приходит, буржуй!», «Колот – не тётка!», «Маслов, кашу не испортишь!», и др.

На вешалке рядком висели рабочие, ярко расписанные краской халаты. На одном были генеральские погоны, а иконостас из медалей-орденов не вмещался даже с тыла. Следующий халат гангстера-неудачника был словно изрешечён автоматными очередями с запёкшимися в пулевых отверстиях кровавыми подтёками вперемешку с поцелуями, между лопатками красовалась огромная мишень с наливным яблочком в центре. Подол женского халатика украшала хохломская роспись с золотом, по спине другого прошлись босые белые ступни кукольного размера.

Осмотр экспозиции народного быта прервала миловидная старшекурсница. Внешний вид девушки можно было вполне назвать обычным, а халат на ней поломойно-техническим, если бы не ожерелье из карандашей-огрызков и реалистично выписанные глаза, что испытующе глядели с обеих грудей. Она сообщила, что группа спешно улетучилась на открытие чьей-то «персоналки», а ей доверили извиниться перед натурщиком и передать, что его будут ждать на следующей неделе. Когда студентка удалялась, то на выпуклостях пониже спины, ребят проводил живым, прощальным взглядом глаз, размером значительно крупнее, чем на фасаде.

Последнее, что поразило Янку, когда они покидали чудесную мастерскую, это кисти и карандаши, проткнувшие насквозь оконные стёкла, растущие из стен гигантские гипсовые уши. В углу, пронзённый золотой стрелой, потягивался «Умирающий раб» Микеланджело.

– Как это они стёкла насквозь проткнули?

– Ну, ты село! Берётся карандашик, ровненько распиливается. Одна часть садится на супер-клей с одной стороны стекла, а вторая с другой. А мы в Остроженке вообще обломки лезвия к щеке или к виску приклеим, ещё кровь гримом подрисуем…

– В Остроженке?

– Училище хореографическое при Академическом театре.

– Бросил?

– Оттуда сами не уходят. Перед самым выпуском отчислили.

– Как? За что?

– Известно за что, за профнепригодность.

– За профнепригодность перед самым выпуском? Это как?!

– А вот так!.. Два ребра сломали, и … ногу.

– Кто?! – Янку передёрнуло.

Весь остаток дороги до остановки они шли молча. Основная часть родного курса томилась в ожидании транспорта. В давке переполненного автобуса к Янке и Шмындрику вернулось весёлое расположение духа. По салону неслись истошные, знакомые до боли вопли Цесарского:

– Мальчик, уступи место дедушке Тарасу Григорьевичу – ветерану Куликовской битвы! Не видишь, что ли, инвалид еле на ногах держится. Граждане, будьте милосердны! – Покрикивал на весь салон Цесарский, затем обратившись к Большой Матери, неистово заголосил – Мать, к груд я м не подпущай! Не подпущай!

Задрав рукав куртки, он демонстрировал шокированным пассажирам свой острый, заляпанный краской локоть сквозь растянутую дырку свитера:

– Господа, войдите в положение, у меня обострённое чувство локтя!

Фауст:

Мир духов рядом, дверь не на запоре…

Иоганн Вольфганг Гёте «Фауст»

«Учебный год в художественном училище, куда стремился поступить, во что бы то ни стало, – это не то же самое, что учебный год в ненавистной школе. Ничего общего! В образовательной предтече отечественной тюрьмы и птицы не поют, и ноги не идут, и все надежды и мечты зарыты в землю тут. Бесконечна школьная пытка в разнообразном арсенале инструментов которой есть особо изощрённые, такие, как алгебра и геометрия. Но не тут-то было, не поймали! – ликовала Янка. – Я живу теперь в Доме Отдыха Моей Души, в семье, роднее которой не бывает – в художественном училище, где время летит с такой скоростью, что кажется, будто его и вовсе нет …»

Осоловевшая от непрерывного счастья бытия, она, не мигая, смотрела на проплывающий за трамвайным окном закат, по привычке подперев кулаками ноющие щёки, что болели теперь в конце каждого учебного дня от безудержного смеха. Глядя на багровое небо, Янка невольно складывала в уме его цветовую гамму: «Вверху голубая Фэ Цэ в разбеле, а книзу – киноварь с охрой средней и, пожалуй, можно немножко кадмия лимонного добавить за домами. О, нет. Хватит! Это уже просто мания какая-то – раскладывать всё вокруг на замесы».

Общежитие Художественного училища – «Сообщага» – закрытый, тесный мирок, обитатели которого выделяли собственные праздники, так легкомысленно отброшенные обывателями на обочину общепринятого календаря.

Главным в чреде празднеств значилось 25 мая – День Освобождения Африки. На эту знаменательную дату выпадало окончание всех курсовых экзаменов и годовых просмотров, поэтому студенты, отождествляющие себя с чёрным народом, сбросившим оковы колониального рабства, произносили в этот поистине благословенный День тосты: «За освобождение Чамба и Камбари, Моси и Груси, Ибибио и Джукун!», следя по замусоленной карте, чтобы никто из освобождённых народностей не остался не поздравленным.

Следом шло летнее Народное Гуляние продолжительностью в месяц, под названием – Пленэр. Как все затянувшиеся праздники, весьма утомителен и наиболее насыщен счастливыми воспоминаниями. Например, скачки на этюдниках или всенощное бдение под одним одеялом.

Из осенних наиболее значительным был – «Конец колхоза». Завершение ежегодной студенческой уборочной страды в подшефном хозяйстве, бурно отмечался в перелесках и за стогами, сопровождаясь полным опустошением сельских торговых точек от всего, что пьётся и курится.

«Посвящение в студенты» – с обрядом инициации, апогеем которого являлось всеобщее клеймение дрожащих первокурсников несмывающимися несколько дней со лбов и щёк чернильными печатями.

Ну и конечно, Святки – окончание первого семестра. Когда наконец-то волнения самой первой и самой трудной в студенческой жизни сессии позади, хотя любимый Новогодний праздник безвозвратно отравлен экзаменами. Кто-то возведён в «одарённые», кто-то безжалостно отчислен. Но экзекуция, слава Богу, окончена – каникулы впереди!

С Рождества до Крещения Общага преображается до неузнаваемости. Осиное гнездо Ренессансной ботеги, где ваяют маститые мэтры и снуют шустрые подмастерья, грунтуются холсты и дымят кислые щи, обнажённые Деметры и Артемиды после возлежаний на атласе-бархате бегут курить в кочегарку, наспех укутавшись в заляпанные краской халаты… наконец, пустеет.