Владимир Болховских - Собрание Монаха. Стихи для всех. Золото Кубанской рады. Мистика. Приключения

Блестит как Солнце золото лучами,
но холодом своим не греет никого —
лишь топит в алчности своих хозяев,
а тем ослепшим невдомёк,
что не они, а золото хозяин,
с коварным умыслом своим
оно умы и души их забрало,
оставив в теле только пустоту.
кому всегда его бывает мало —
ты посмотри за блеском в глубину.
увидишь бездну ты багрового оскала,
в которой ты навеки пропадёшь.
ещё в его отливе море крови,
и смерть стоит с косой на берегу,
но чары манят алчного металла,
а миражи рисуют мира красоту
богатой беззаботной жизни,
где ты её хозяин, как в раю.
но только в сказке так бывает —
на самом деле будет всё в аду.

Удар и скрежет рваной стали
в Атлантике нарушил тишину.
машины тут же замолчали,
залило их холодною водой.
и в мертвой тишине
под звездами застыл Титаник,
громадой возвышаясь над водой.
лишь по воде огней гирлянды
плескались в штиле огненной змеей.
проснулись пассажиры всех трех классов —
еще их разделяет разный статус,
но океан не понимает кто есть кто,
ему равны все поголовно,
он правит здесь, и свой закон.
уходит в темноту убийца айсберг,
осыпав палубу холодным льдом,
как будто бы послание оставил
от Арктики далекой холод свой.
столкнулись в океане два гиганта:
стальной один и ледяной второй.
лед оказался крепче стали
и слабый вскорости пойдет на дно.

В веках России давних,
покрытых патиной времен,
Создатель пищей поделился,
дав людям репы золотой.
она всегда стояла главной
среди народного стола,
она с душою всех кормила,
отдав до капли всю себя.
и неужели те забыли,
кто боготворил ее всегда,
и, перед тем как плод вкушали,
они крестились у стола?
но нет, в России память крепка,
и вера в Бога в ней сильна —
и в благодарность сотворили
на церквях золотые купола.
под ними к Богу обратились,
от благодарности молясь,
а Репы в небо золотые
корнями тянутся в крестах.

По узлу дорог судьбы
острым топором ударил —
одним махом ты решил
все проблемы в миг исправить.
только разлетелись вдруг они
в несколько концов лохматых.
по каким теперь идти?
ноги черт и тот сломает.
ты к всевышнему с мольбой —
тот лишь головой качает.
«помогите!» – ты кричишь —
«без опоры в бездну тянет».
и хватаешь ты любой,
но в руках он быстро тает —
видно был он все же твой,
линию судьбы что прерывает.

Ушел я в выходные в лес с ночёвкой,
костер у речки я развёл.
присел на остов ржавой каски —
ее в кустах я тут нашел.
задумчиво смотрю на пламя
и мысли философские идут:
вот так и дед мой здесь с друзьями
сидел и грелся у костров.
давно уже вокруг стемнело,
играет тень от пламя по кустам.
И мне мерещится порою,
как будто ходит кто-то там.
вдруг слышу голос тихий сзади:
«не помешал тебе, сынок?»
я повернулся, там в бушлате
передо мной мужик встаёт.
«нет-нет, присядь к костру, погрейся…»
какой то странный его вид.
я встал, пошел за своей сумкой,
чтоб путнику сто грамм налить.
а он поднял с земли ту каску
и гладит пальцем дырочки от пуль.
«что? – говорю – воспоминания?»
«да, вот в воронке он схоронен тут!
«а кто он был, его ты знаешь?»
«там, не поверишь, я лежу…»
он положил на место каску,
да в темноту ушел, как и пришел.
а я стою, понять стараюсь…
и с темноты он снова говорит:
«не думай, видно, так и надо.
я всех давно уже простил»…

В костре ночном играет пламя,
рисует лики разные огнем:
то сложит крылья, то расправит,
взлетая в небо птицей золотой,
то хищным зверем бревна лижет,
как кости жертвы белым языком,
то норов жаркий свой покажет —
рванет во мрак строптивым рысаком.
и вновь застынет ровно и спокойно,
рисуя золотые купола церквей.
то лепестками языки раскроет
цветение дивных орхидей…
и смотришь ты на пламя, очарован
вдали от суеты мирских затей.

Судьбы всевидящее око
взглянуло снова на меня
холодным черным глазом
из пистолетного ствола.
и снова жизнь зависла
на металлическом курке врага.
тот миг, что между
будущим и прошлым,
я остро понимаю для себя.
и мига вырвать часть стараюсь,
чтобы опередить врага —
упал, подкошенный, он навзничь,
а пот холодный у меня.
и миг летит мой дальше,
судьбу благодаря…

Растут две веточки зеленых,
шумят листвою на ветру.
но не рожденье это жизни новой,
а вздох последний жизни он земной.
их дуб могучий, почти мертвый, —
в прощанье к Солнцу протянул
на кончике руки иссохшей
с глотком последним жизни он уснул.

Есть море и зеленое в лазурных берегах,
а волны его стройные колышутся в рядах.
то море изобилует икрою золотой,
что медом наливается под солнечным лучом.
то море не простое, с икрою не простой —
то море виноградников, где гроздья под лозой.
там в ягоде янтарной рождается вино,
которое шампанским взорвется за столом.

Ты с горькою пшеничною тягаться не берись —
она лишь с виду простенька. но лучше берегись,
у ней судьба нелегкая с пшеничного зерна —
ей градусы привила жара до сорока.
прошла дорогу трудную,
огонь и воду с трубами
и стала как слеза.
одета она скромненько, в бутылочке простой,
но если с нею свяжешься – ответишь головой.

В чане пиво варится,
лежит, пыхтя в хмелю,
силы набирается,
чтоб выйти к пивнарю.
по кружкам разливается
счастливым мужикам —
те очень оккуратненько
несут его к столам.
оно, хмельное, пенится,
чтоб на него подуть.
приятно разольется
теплом по животу.
язык потом развяжется,
поднимет мира суть.
тут в меру надо, главное,
чтобы не перегнуть.

Кто придумал образ жизни черно-белый?
жизнь, как радуга, – в многообразии цветов,
в которой возраста распределений линий
не смешиваются краски в один тон.
но переход бывает между них размытый,
который сразу мы порой не сознаем:
младенчества цвет – ярко красный,
оранжевый – цвет детства, чуть тускней.
неопытности юности – он цветом желтый.
началом созревания является зеленый.
Бальзаковского возраста – цвет голубой,
у пожилого возраста уже он синий,
а фиолетовый – преклонных лет.
а дальше – в черный он одет.

А ночь крадется черной кошкой
за серой мышью уходящим днем,
вонзая свои когти тихо в тело
с стальным отливом острых звезд.
и душит его в черных лапах
с улыбкой месяца кривой.
но это лишь игра, и съесть его не хочет —
ведь утром все пойдет наоборот:
она его на запад вновь отбросит,
чтоб вышел на востоке вновь…