Сергей Кожушко - Тринадцатый сын

–Кляча старая! – в сердцах стукнул Красников ладонью по рулю, осторожно выжал сцепление, включил «первую» скорость и плавно надавил на педаль «газа»…

Тихонько похрипывала магнитола. Одна из местных радиостанций передавала сообщение о случившемся ночью пожаре в приюте для детей-сирот. Красников прибавил скорость. Впереди у перекрестка на светофоре загорелся красный сигнал. Александр Павлович, не останавливаясь, а лишь немного сбавив скорость, огляделся. Дорога была совершенно свободна.

«Проскочу!» – решил Красников.

Не дожидаясь разрешающего сигнала, «копейка» Красникова рванула вперед…

Александр Павлович почувствовал что-то неладное, когда его «ласточка-кляча» оказалась в самом центре перекрестка. Чья-то тень набежала на его лицо. Красников ощутил непривычную прохладу, от которой помимо воли затряслись его руки. Он посмотрел влево и словно окаменел. Все последующее происходило с ним точно в замедленной киносъемке.

Огромная плоская и ребристая морда неизвестно откуда взявшегося тягача, доверху набитого лесом, надвигалась на «Жигули» Красникова. Александр Павлович изо всех сил надавил на педаль «газа». Его нога свободно ушла вниз и уперлась в пол, однако машина от этого не прибавила скорости. Рев тягача оглушил Красникова. На какое-то мгновение он потерял ощущение реальности. Александр Павлович успел разглядеть лицо водителя, сидевшего высоко в кабине тягача – искаженное звериным оскалом и нечеловеческой яростью. Нет, такое лицо не могло принадлежать человеку. Эти глаза, нос, уши…

«Боже!» – взмолился от бессилия Красников.

Но вот уже по боковому стеклу побежали змейки трещин. Дверца со стороны водителя стала медленно входить в салон, сдвигая упиравшегося Красникова вправо. Александр Павлович услышал, как трещит обшивка салона. Он поднял глаза – под напором чудовищной силы, корежась и скрежеща, крыша автомобиля опускалась на него. Прошло еще мгновение, и Александр Павлович понял, что переворачивается вместе с тем, что осталось от его «копейки». Он ударился виском о боковую стойку и потерял сознание.

***

Кряхтя, старуха спустила с кровати отекшие в фиолетовых пятнах ноги и, сделав еще одно усилие, встала. Привычно скрипнули половицы. Она подняла тяжелую непослушную ногу и с грохотом уронила ее на пол…

Старухой в интернате для престарелых и инвалидов ее звали все – от молоденькой медсестры до девяностолетнего деда, обитавшего в дальней комнате третьего этажа и уже второй десяток лет беззаботно мочившегося себе в штаны. Редкие седые волосы, собранные на затылке в пучок, одутловатое землистое лицо, расплывшееся бесформенное тело, вечно затянутое в дырявый грязно-зеленый халат и черепашья медлительность в движениях всех, кто ее видел, вводили в заблуждение относительно возраста этой женщины. Нелюдимая, живущая в своем странном мире, она не имела в этом богоугодном заведении знакомых, чем за восемь лет пребывания в интернате породила о себе множество самых невероятных слухов. Лишь директриса – предпенсионного возраста яркая крашеная блондинка – знала, что старухе всего-навсего шестьдесят три года. Она не любила старуху, как, впрочем, и остальных обитателей вверенного ей интерната. Проработав почти тридцать лет в окружении ночных горшков, катетеров, испачканных простыней и дряблых беспомощных тел, эта эффектная незамужняя дама, только что испытавшая все страдания неизбежного климакса, выработала в себе стойкое отвращение к своим подопечным. Она никогда не обращалась к ним по имени, старалась как можно реже бывать в их затхлых каморках и лишь в периоды регулярных проверок вышестоящих инстанций напускала на себя сладчайшее благодушие и вселенское милосердие.

Больше всего в этой старухе ее раздражали странности, не поддававшиеся объяснению и которые можно было списать лишь на старческое слабоумие.

Старуха, не имевшая часов, каждое утро вставала в шесть тридцать и принималась топать своими слоноподобными ногами по скрипучим доскам пола, доставляя тем самым невероятные страдания соседям снизу. Проделав таким образом получасовую зарядку, она отправлялась в столовую на завтрак, вернувшись после которого до самого обеда рисовала. Рисовала она на всем, что попадалось под руку: на клочке газеты, рулоне туалетной бумаги, упаковке из-под кефира и даже на обоях. Изображала старуха всегда одно и то же: неуклюже страшную (и от этого смешную) рожицу с непропорционально большим ртом, узкими заштрихованными глазами и маленькими ослиными ушками.

Как ни старались медсестры и сиделки отучить ее от привычки пачкать своими шедеврами все вокруг, старуха упорно занималась настенной живописью. Однажды, спустя месяц после очередного ремонта (в аккурат перед очередной комиссией), в комнату к старухе заглянула директриса и обомлела. Лицо ее вытянулось переспелым огурцом. Взору хозяйке интерната предстала стена и прилегающая к ней часть пола, испещренные рисунками на знакомый сюжет. Директриса в бешенстве накинулась на свою подопечную и от души поколотила ее. После этого она обыскала немногочисленные пожитки старухи, конфисковав все, что могло каким либо образом оставлять следы: поломанный карандаш, гнутый стержень, огрызок помады и даже бутылек с засохшим лаком для ногтей.

От такого самоуправства старуха пришла в тихую ярость и впервые за долгие годы что-то пробормотала сквозь стиснутые зубы.

Директриса была настолько этим удивлена, что, растерявшись, спросила:

–Что? Вы что-то сказали?

Старуха демонстративно отвернулась к запыленному окну. Мясистые плечи ее вздрогнули – она беззвучно рыдала.

С тех пор в интернате не только не слышали ее голоса, но и ни разу ее не видели. Старуха безвылазно сидела в комнате за узеньким колченогим столом, бессмысленно копаясь в своих вещах. Она отказалась ходить в общую столовую и директриса, напуганная ее возможной голодной смертью, распорядилась, чтобы пищу носили старухе прямо в комнату. Кроме того хозяйка интерната, сжалившись, вернула подопечной стержень.

В интернате одни судачили, что, мол, старуха в своей прежней жизни была чуть ли не профессором какого-то института, светилом отечественной науки. На этой почве и от неизлеченного женского одиночества она тронулась умом и, в конце концов, попала сюда. Нашлось даже объяснение ее непреодолимому влечению к рисованию. Утверждали, будто старуха на своих гротескных рисунках изображала своего первого и единственного мужчину, подло бросившего ее беременную.

Другие говорили о том, что в далекой молодости она состояла в браке с подпольным миллионером-валютчиком. Миллионера за крупные махинации арестовали и приговорили к расстрелу. Оставшееся от него огромное состояние так и не нашли. Старуха же, знавшая, где хранятся деньги и драгоценности и боявшаяся мести бывших партнеров мужа, спряталась в интернате.