Джен - Монастырь потерянных душ

Решила стать другой… другим. У нее ребенок, между прочим.

Я хотела поинтересоваться, как ребенок относится, что его мама считает себя папой, но побоялась, что Джей тогда не станет рассказывать.

— К сожалению, у нее не хватает денег на операцию. У меня тоже. Но вдруг мне помогут в Монастыре? Пусть я стану объектом исследования по перемене пола. Это же очень интересно, как в результате такой операции меняется психология. Как думаешь, я похожа на мужика?

Она вскинула голову.

— Ты будешь очень красивым мужчиной, — честно сказала я.

По-моему, она и в качестве женщины была неплоха, несмотря на размеры.

— Так вот, — продолжила Джей. — С Алексом у нас была игра. Что-то вроде параллельного мира. В котором мы оба… обе — мужчины. Этот мир похож на наш, но в нем есть разветвленная тайная организация, которая контролирует культуру.

Похоже на масонский орден. А Алекс принадлежит к другой организации, подпольной, в чьи задачи входит первую организацию разоблачить. Но просто так людям не объяснишь, что они находятся под жестким контролем, они не поверят и будут только смеяться. Поэтому мы собираем информацию… Алекс для этого завербовал меня, поскольку я работаю на центральном телевидении, монтирую программы. Через наши программы, естественно, распространяются идеи, которые Орден хочет внедрить в сознании масс. Естественно, это делается не настолько тупо, как в рекламе, а гораздо тоньше. Есть определенная идеология, которая выгодна Ордену, потому что его члены хотят уйти в сильный отрыв от остальных — в плане технологий и возможностей, причем не только материальных, но и психологических. Они все очень талантливы, и Алекс восхищается ими. Но человеческая свобода, право человека на знания для него дороже.

— Интересно… Мне почему-то кажется, что Орден все это делает не для того, чтоб контролировать мир, а чтобы ему не мешали достигать больших успехов в развитии.

Ведь реально, например, наука зависит от общества: в нее вкладывается столько денег, сколько общество рассчитывает получить в качестве результата. И понятно, что за любые вложенные средства ученые должны отчитываться.

Я подумала о том, как же отчитывается о своих дорогостоящих исследованиях Монастырь. Ничего в голову не приходило.

— Точно! А Орден делает, что хочет, причем в огромных масштабах, но люди даже не подозревают… То есть, некоторые подозревают, но доказать это пока невозможно.

А ведь именно Орден внедрил идею о том, что любая гипотеза требует очевидных — объективных — доказательств. При этом сами они много работают на основе недоказанных предположений, потому что результат им важнее, чем раскладывание по полочкам всяких мелочей.

— Та-а-ак, — протянула я, широко улыбаясь. — Скажи мне честно, дорогая моя, что же ты делаешь в Монастыре?

— Молодец! — еще шире улыбнулась Джей.

— И ты не боишься?

— Видишь ли… Ситуация сейчас в таком состоянии, что мне уже все равно. — Джей подняла лицо и руку вверх и погрозила пальцем. — Если кто-то сейчас нас подслушивает, то выйдите и скажите об этом прямо!

Ответом была тишина. Мы уже давно сидели одни в полутемной столовой.

Я была в восторге, хотя у меня и срывало крышу от такого расклада. По монастырским условиям, Джей играет в новую биографию, внутри которой скрывается еще одна биография, которую, тем не менее, мы спроецировали на текущую реальность, да так, что в это хотелось верить. Я одинаково не сомневалась ни в существовании Алекса, ни в существовании Ордена, ни в существовании Монастыря.

Но кто в этом случае поручится, что Монастырь тоже не является чьей-то игрой?

Игрой, которая затягивала намного сильнее, чем «настоящая жизнь».

В сущности, настоящей жизнью принято называть некую удобную и понятную ограниченность с регламентируемым опытом, осознание и воспроизводство которого превращается в традиции. «Человек живет там, где сосредоточены его переживания», — вспомнила я. Но, согласно традиции, он отсекает те переживания, которым не находит объяснения — из числа известных объяснений, конечно. Таким образом, человек успешно избегает нового опыта.

Ха-ха. Ведь если показать той несчастной троице СРАЗУ все, что происходит в Монастыре — то, что мы узнаем за целый год (а может, и не узнаем никогда, только будем неуверенно догадываться), — то гарантированно сработает механизм вытеснения. И никакого «стирания памяти» не понадобится.

Днем в круглом дворе нам объяснили, в чем заключается новая практика. В течение нескольких часов мы должны были ходить по Монастырю поодиночке, стараясь не попадаться друг другу на глаза. То есть, если в поле зрения появится кто-то другой, следовало осторожно и, по возможности, незаметно скрыться. При этом, сказал Монах, мы имеем право зайти в любое здание и в любую комнату, если двери открыты. Даже желательно, чтоб мы исследовали Монастырь изнутри, поскольку до сих пор большинство из нас бывали только в тех помещениях, куда приводили монахи.

Женя спросил, можем ли мы незаметно наблюдать за другими. Монах ответил, что да, такой вариант допускается, но только если нам больше нечем заняться. На лицах некоторых отразилось недоумение: а что еще делать людям в пустынном огромном Монастыре, кроме как заниматься друг другом? Что расскажут нам комнаты, в которых никто не живет? Конечно, здесь все источало строгую красоту, повсюду поддерживался определенный стиль, но иногда от Монастыря веяло заброшенным музеем. Казалось, здесь могло бы происходить гораздо больше, чем происходило.

Любое событие, которое, как чудилось, могло бы обернуться чем-то огромным, способным перевернуть жизнь шестнадцати человек и наше понимание мира, почему-то не находило своего гранзиозного завершения, а таяло в спокойной атмосфере, развеивалось как дым, выглядело как просто очередная игра. То, что тревожило меня вчера, легко отбрасывалось сегодня. То, о чем я всерьез думала ночью, становилось бессмысленным днем. И так далее. Мне даже не хватало духу возмутиться, что над нами издеваются, маскируя под «исследование» совершенно непоследовательные действия.

Что ж, у меня были планы насчет побродить по Монастырю. Забраться наконец на верх той башни. Пройтись по комнатам людей, которые меня интересуют. Зайти на склад, и посмотреть имена на шкафчиках для вещей: прошло больше недели, а я до сих пор не знала, как зовут восточную девушку — единственную из шестнадцати. Ах, да — еще мозаика в зале, где стоят кругом кресла.

Ожидая, пока часть людей разойдется, я поняла, что ничего из этого делать сегодня не стану. В какой-то момент реальность переключилась, и я осталась одна.

До этого минут десять я шла с осторожностью, опасаясь кого-нибудь встретить, — ведь нам следовало сохранять незаметность. Но вдруг — я замедлила шаг между двумя невысокими стенами, огораживающими дворы — я поняла, что никого из наших не увижу. Тут же появилось чувство, что если сделать шагов пять назад — я вернусь. Я не вернулась.