Анна Кирьянова - Охота Сорни-Най [журнальный вариант]

— У тебя какой номер?

Студент подумал, что пациент спрашивает о часах, но мысли его путаются.

— Почти десять, — успокаивающе ответил он, поправляя машинально трубочку, идущую к исхудалой руке. — Сейчас вы немного поспите, отдохнете, вам станет к утру получше, боль пройдет…

— Боль пройдет, — уверенно подтвердил старик. — Не будет к утру никакой боли, и меня тоже здесь не будет. Меня уже почти здесь и не осталось, Женя.

Студент немного удивился, что больной помнит его имя. Конечно, медсестрам следовало бы называть его по отчеству, полностью, но ничего не поделаешь, пока он только медбрат. Вот через года полтора-два Женя обязательно попросит называть его по имени-отчеству, чтобы внушить уважение к себе со стороны пациентов и персонала. А без уважения в медицине не обойтись, это вам не мелочная лавочка! Старик между тем продолжал, с трудом шевеля онемевшими синими губами:

— Я про тот номер, что у тебя на правой руке, на предплечье. У меня, глянь, восемь тысяч четыреста сорок пять дробь шестнадцать.

Женя словно провалился в какую-то бездну, где его понесли и закружили ледяные вихри, безжалостные и дикие. Он на долю секунды перестал слышать и видеть реальность, погрузившись в тот пласт сознания, который больше всего хотел бы забыть. Люди в черной форме и высоких фуражках, лай собак, ослепительный свет прожекторов, колючая проволока в несколько рядов и множество страшных бараков, из которых под отрывистые команды выползают страшно исхудавшие заключенные. На них полосатая одежда, болтающаяся от каждого порыва ветра… Женя видит склонившееся над ним бледное лицо с длинным носом, искаженное брезгливой гримасой: “Юде!” — выплевывает оно с отвращением. Кто-то хватает мальчика за руку, грубо кладет ее на оцинкованный стол и делает что-то ужасно болезненное. Женя не смеет кричать, слишком хорошо он знает участь узников, разгневавших чем-то лагерное начальство. Мальчик стискивает зубы, прикусывает губу, потом видит на тонкой, как куриная косточка, руке вспухшие сине-красные цифры: восемь, четыре, четыре, пять, косая палочка, один, пять. Шатаясь от слабости и от перенесенной муки, он бредет к бараку, где помещаются такие же измученные и исхудалые дети, которых с каждым днем становится все меньше, пока не прибывает новая партия детишек. Кто-то тихонько берет Женю за плечо и что-то протягивает ему украдкой. Мальчик видит в сухой ладони кусочек хлеба пополам с опилками, это сказочный подарок, волшебное подношение! Перед его глазами только грудь в полосатой куртке, он задирает голову и видит лицо немолодого мужчины. Мужчина улыбается мальчику, кивает и молча уходит, слегка приволакивая ноги. Женя запомнил только ясные голубые глаза и густые пшеничные брови.

Сейчас эти брови абсолютно седы: и то сказать, прошло почти пятнадцать лет, целая вечность для ребенка и юноши! А голубые глаза остались прежними: вот они глядят на Женю почти оживленно, по-доброму, с ласковым теплом, как тогда, в самом страшном аду, который только мог придумать человеческий разум.

— Я вас помню! — вскрикнул Женя. — Вот мой номер, смотрите! — он быстро закатал рукава халата и рубашки, обнажив предплечье, на котором синели жуткие цифры. На правой руке старика синели точно такие же, только Женя вырос, возмужал, поэтому его клеймо слегка растянулось, поблекнув, а чужой номер был ясным и четким. — Вы мне дали хлеба, помните?

— Сил у меня почти не осталось, поэтому слушай внимательно, — прошелестел старик одними губами, жестом приказывая Жене наклониться поближе к нему. — Я до утра уже не доживу, знаю точно. Когда придет твое время умирать, поймешь, о чем я. Я хочу, чтобы ты жил.

Женя потрясенно слушал, машинально отмечая запах ацетона в шумном дыхании старика. Это был еще один смертельный признак. Надо удвоить дозу лекарств, ввести глюкозы побольше, может, обойдется… Но вторая часть сознания юноши с ужасом и вниманием впивалась в слова странного старика, давным-давно встретившегося мальчику Жене на краю бездны. Больной сказал, пристально глядя Жене в глаза:

— Мое время кончилось, а твое — только началось, зачем тебе умирать? Ермаметка с оленями приходил… — старик залепетал что-то бессвязное.

Глаза его потускнели и глядели теперь бессмысленно, как у пьяного, на костлявом лице появилась улыбка. Женя бросился за подмогой к Ивану Петровичу, на ходу переваривая странные слова умирающего. В голове его все перемешалось; жуткие воспоминания прошлого, фашисты, концлагерь, дым из трубы крематория, черный и густой. Желтоватое лицо умирающего, его тихий и хриплый голос, шумное дыхание… Женя мчался со всех ног, выполняя отрывистые распоряжения дежурного врача, отламывал головки ампул, наполнял шприцы лекарствами, менял капельницы, помогал делать искусственное дыхание. Все было тщетно: пациент уходил в невидимый мир. Только на один краткий миг он приоткрыл глаза с вернувшейся в них голубизной и осмысленностью, шевельнул губами и предостерегающе поднял палец. В мутном свете синих ламп все происходящее приобрело мистический и инфернальный оттенок, как кадры зловещего фильма. Молоденькая неумеха Галя расплакалась, когда доктор Иван Петрович прикрикнул на нее за медлительность и нерасторопность. Девушка впервые видела смерть. А Леночка держалась молодцом, четко выполняя команды, быстро готовя раствор, но и от этого было мало проку. Старик в последний раз тяжело вздохнул и умер, откинув седую голову на плоскую больничную подушку. Что-то стиснуло грудь молодого человека, словно умер кто-то родной и близкий, с кем он провел лучшие дни своей жизни. Женя почувствовал, как слезы наворачиваются на глаза. Он видел много, слишком много смертей, но именно эта особенно потрясла его. Поразили его в самое сердце и слова умирающего, и почти полностью совпадавший синий номер на их руках. Одному номеру еще долго напоминать своему владельцу о страшных днях, проведенных на фабрике смерти; другой скоро истлеет вместе с рукой, превратится в прах, тлен. В землю, из которой мы все пришли и в которую превратимся. Вернее, землею станет наша одежда, тленное тело, а душа — куда отправится она?

— Держись, брат! — негромко сказал Иван Петрович, закуривая очередную папиросу из почти опустевшей мятой пачки. — Что поделаешь, мы же не боги. Сделали, что могли. Ты молодцом, отличный врач будешь, коллега! Пойдем, теперь в десятую нужно идти, там двоим резко стало хуже, один уже без сознания.

Женя понимал, что рабочая ночь только началась, впереди еще много бессонных часов, торопливых уколов, измерений давления, разговоров на специальном медицинском языке, на латыни, чтобы скрыть ужасные прогнозы от пациентов… Он закрыл глаза умершему, поправил одеяло, словно оно могло его согреть, и вышел из палаты, крошечного закутка, куда старались класть самых тяжелых послеоперационных больных, чтобы не будоражить их и не волновать других пациентов, боящихся смерти. Мертвый остался в одиночестве, на своей узкой кроватке, чуть освещаемый холодным лунным светом, струящимся из большого, во всю стену, окна. Женя включился в работу, изредка прерываясь на перекур — вернее, курил один Иван Петрович, а Женя торопливо пил чай, откусывал хлеб, снова принимаясь за свой тяжелый труд, переворачивая тяжелых больных, меняя простыни, вынося судна, бегая к стерилизатору за новыми шприцами.