Анна Кирьянова - Охота Сорни-Най [журнальный вариант]

…На конечной остановке Егор вышел из почти опустевшего трамвая и зашагал к деревянному бараку, в котором он жил вместе с матерью. На двоих они занимали комнатушку в конце коридора, рядом с местами общего пользования. Комната с трудом вмещала кровать с никелированной спинкой, маленький письменный стол, круглый обеденный, шкаф для книг и одежды и раскладушку Егора. На двери висели прикрытые простыней немудреные вещи: жаккардовый жакет матери и парадный костюм Егора, перешитый из отцовского. Отец пропал без вести во время боев под Ржевом; от него осталось две фотографии и хороший костюм, который теперь носил в торжественных случаях Егор.

В комнате было уютно и чисто; мать была буквально помешана на чистоте. После исчезновения мужа она так и осталась одинокой, как и сотни тысяч других женщин того поколения. Мужчин после войны было мало, уцелевшие стремились к своим женам и детям, так что толстая, рыхлая Тамара Ивановна оказалась никому не нужна. Со своей учительской прической, в круглых очках, с отечным бледным лицом, она давно потеряла надежду встретить хоть какого-то мужчину; она перенесла свою нерастраченную любовь на хорошенького белокурого сынишку. Она страстно любила Егора, но в этой святой материнской любви было что-то маниакальное, нездоровое, как и в ее тяге к чистоте. Приходя из школы, где она преподавала русский язык и литературу, Тамара бросалась тереть и без того чистый пол, перемывать пару кастрюлек, чистить примус… Она истово мыла, терла, скребла, словно в этой непрестанной борьбе с грязью находила странное утешение и успокоение. Ей постоянно казалось, что в комнате чем-то пахнет. Конечно, пахло: переваренным соседским борщом, миазмами общественного туалета, жареной рыбой… Но запах, который ее преследовал, имел другую, инфернальную природу; это был удушливый и сырой запах грязи, мерзкий запах греха и позора; тщетно пыталась она избавиться от этой вони, источник которой, конечно, находился в ее измученном сознании.

Пока Егор сидел над учебниками, мать трясла седой головой с неизменным пучком волос, украшенным гребенкой, и задавала сыну все тот же вопрос:

— Тебе не кажется, Егор, что у нас чем-то пахнет?

— Нет, мама, — вежливо отвечал Егор, покоряясь ежевечерней процедуре вопросов-ответов, — вроде все как обычно.

— Ты просто не чувствуешь, — настаивала Тамара, принюхиваясь, словно крыса. — Ужасный запах, прямо тлетворный. Удивительно, что ты не чувствуешь…

Мать медленно, но верно сходила с ума. Егор не понимал этого, но иногда его пугал застывший, неживой взгляд ее прозрачных светлых глаз. Мать проверяла тетрадки при свете настольной лампы, Егор писал и читал. Иногда они слушали радио. Егор старался поменьше бывать дома, ему было тяжело разговаривать с мамой, которая все выспрашивала его о девушках и постоянно говорила о девичьей чести и о грязи, которой, по ее мнению, было заражено и пронизано все вокруг. Ей всюду мерещились бациллы и микробы, но Егор объяснял это повышенной чистоплотностью мамаши, ее любовью к порядку.

Этот вечер тоже проходил как обычно: мать склонилась над сочинениями старшеклассников, сын взялся за учебник сопромата, но ему не читалось. Он мечтал о своей экспедиции; он воображал, как с триумфом вернется домой, придет к майору Николаеву и расскажет ему о своих открытиях. Потом в мечтах появились правительственные награды, выступления на радио и телевидении. Жаль, что у Егора нет телевизора. Но достаточно фотографии в газете, “Уральском рабочем”, — фотография и заметка, нет, лучше статья, об отважном Егоре Дятлове и его группе… Пока, правда, экспедиция секретная, но, если тайна будет раскрыта, придет и слава! Вот Егор уже замдекана, вот уже декан, потом — ректор института, ученый с мировым именем, участник всех возможных конгрессов и симпозиумов, лауреат Ленинской премии… Люба Дубинина улыбается ему нежной и робкой улыбкой:

— Скажите, Егор Михайлович, вы не заняты сегодня вечером? Я хотела пригласить вас в консерваторию…

— Сегодня у меня научное заседание, — ответит Егор чуть устало, но приветливо. — А вот завтра я буду свободен; очень люблю классическую музыку!

За окном совсем стемнело, завывала метель. Егор вдруг ощутил прилив странной тревоги, острого страха, настойчивое желание отказаться от экспедиции, плюнуть на пост замдекана, уехать куда-нибудь далеко, в теплые края, где плещется лазурное море и растут пальмы…

— Может быть, под полом разлагается мышь… — донесся до него монотонный голос матери. — Трупик животного разлагается, выделяя миллиарды микробов, отсюда этот жуткий запах, который пропитал все вокруг…

Егор мотнул головой, стряхивая наваждение. Откуда эти странные трусливые мысли о бегстве? Наверное, он переволновался сегодня. Еще бы — огромная ответственность легла на его плечи, но он способен с честью выдержать эту ответственность!

Мать принялась собирать нехитрый ужин; вареная картошка, банка кильки в томате, серый ноздреватый хлеб… Они жили бедно, но Егор никогда не задумывался об этом: так жили почти все, кроме золотозубых торгашей, которых основное население СССР дружно презирало. Он с аппетитом ел картошку, а мать, принюхиваясь, жевала хлеб, жалуясь, что отвратительный запах чувствуется теперь и в школе; она боится, что ее вещи насквозь пропитались этими миазмами… Иногда слюдянистые глаза Тамары останавливались на сыне, и в них загоралось что-то странное и страстное. Она гладила влажной рукой колено сына и улыбалась вялой улыбкой… Егор старался отстраниться; ему неприятны были ласки матери, но расстояние было так невелико, пространство так ограничено, что приходилось поневоле терпеть. “Совсем становлюсь неврастеником!” — укорил себя студент. Помог матери убрать со стола, аккуратно сложил в стопку тетради и учебники, повесил брюки на спинку стула.

Потом он прилег на свою скрипучую раскладушку и незаметно погрузился в глубокий сон, а его мать все проверяла кипу тетрадей, поглядывая на спящего сына и размышляя, не следует ли вскрыть полы, чтобы найти наконец смердящий мышиный трупик.

Егор уже крепко спал, утомленный обилием впечатлений прошедшего дня, иногда только беспокойно ворочался во сне и постанывал сквозь стиснутые зубы, а мать поправляла ему одеяло, ласково глядя в лицо сына полубезумными глазами. Над городом нависла черная зимняя ночь.

Люба Дубинина тихо прокралась в свою комнату, стараясь не шуметь и не топать. Родители давно спали, а может быть, только притворялись спящими, ожидая ее возвращения. Девушка почти никогда не задерживалась допоздна, но сегодня был особенный день — Люба поняла, что влюбилась. Влюбилась по-настоящему, всем сердцем, в совершенно недостойного ее человека: в человека, который носит взбитый кок, ярко-желтую куртку и узкие брюки-дудочки, смеется над классической музыкой и рассказывает сомнительные анекдоты, недостойные комсомольца. Зато он обладает потрясающим чувством юмора, он смелый и быстрый, как ветер, он плюет на мнение большинства и всегда говорит то, что думает. Он немного похож на Есенина.