Яков Шехтер - Астроном

В какой-то момент счастливого существования в искусстве, Мотину голову посетила идея религиозного пробуждения. Человек он был увлекающийся, и «сгорел» буквально на глазах: спустя два месяца после первых симптомов он уже раскачивался в синагоге, облаченный в тфиллин.

От замужних женщин и охочих девушек ему пришлось отказаться: беспощадный еврейский Б-г разрешал сексуальную жизнь только под сенью супружества. Играть на сцене тоже стало невозможным, ведь до суббот и еврейских праздников Харьковскому драмтеатру не было ни малейшего дела. И тогда Моти предпринял несколько решительных шагов: во-первых, он женился, а во-вторых, занялся настройкой пианино.

Дело пошло настолько успешно, что могло закончиться статьей уголовного кодекса, но Всевышний рассудил иначе, и отправил его на Святую Землю.

Ни актерской, ни компьютерной карьеры в Израиле Моти не сделал, а после многих мытарств открыл какой-то бизнес, кажется по установке кондиционеров.

После курса мы встречались несколько раз, пили пиво в дешевых обжорках, и разговаривали о жизни. Вернее, говорил Моти, я же мотал на ус, рассчитывая пустить в дело расписываемые им коллизии. Надо сказать, что несколько из намотанных нитей, я действительно вплел в ткань рассказов и повестей.

Постепенно его и моя жизнь наладились, мы разбежались каждый по своим маршрутам и перестали встречаться на улицах или в офисах государственных учреждений.

За прошедшие десять лет Моти мало изменился. Разве немного погрузнел и в льняных прядях, если присмотреться, нет-нет да посверкивал седой волос. Увидев меня, затаскивающего свои пожитки в пентхауз, он распахнул объятия и энергичными похлопываниями чуть не сдвинул мне диск позвоночника. Однако кричал при этом он что-то странное:

– Здорово, Сашок! – голосил Моти. – До чего я рад тебя видеть, старина.

– Меня Яковом зовут, забыл что ли? – задал я сам собой напрашивающийся вопрос.

– Какой ты, к лешему, Яков! – не унимался Моти. – Ты же писатель! Я твои рассказы в газете читал. И в журнале. И в книжке. Цени, книжку твою купил. Просто Александр Дюма, я тебе говорю!

– Но почему Дюма? – удивился я.

– Потому, – отвечал Моти, – что врешь так же затейливо. Искажаешь почем зря суровый рисунок действительности.

Затем он выложил мне все заимствованные из его жизни, и вплетенные в ткань художественных произведений ниточки, и принялся подробно объяснять, что, где и как я злостно исказил или перепутал. При этом Моти согнал с соседней койки уже начавшего располагаться резервиста и немедленно договорился со старшиной, что на крыше мы будем стоять вместе.

– Я и не предполагал, что обрел в твоем лице столь внимательного и пристрастного читателя, – сказал я, когда фонтан Мотиного красноречия перестал бурлить и лишь изредка, с шипением и плеском, выпускал сверкающие струи.

К вечеру пентхауз накрыла тень, мы вышли наружу, уселись в прохладе на пластмассовых стульях, и завели разговор о житье-бытье. Торопиться было некуда, предстоящие четыре недели службы простирались перед нами, словно Сахара перед покидающим оазис караваном.

Касба за Мотиной спиной золотилась и сияла под лучами низко висящего солнца. Песчаного цвета могучий прямоугольник усыпальницы, выстроенный Иродом над пещерой, в которой похоронены патриархи, возвышался над городом. Он был его центром, все вращалось вокруг этого здания, и на его фоне наши заботы и радости казались мелкими переживаниями.

– По данным разведки, – объяснил уже все вызнавший Моти, – один из центров террористической деятельности находится в Хевроне. Где-то здесь, возможно в одной из квартир нашего дома. Тут планируют теракты и начиняют взрывчаткой пояса. А вот там, – Моти ткнул рукой в соседнюю виллу, – там возможно промывают мозги дурачкам, суля им за порогом рая семьдесят готовых на все девственниц.

Поэтому нас и поставили на крыши с винтовками, заряженными боевыми патронами. Приказ простой: рассматривать без устали окружающую жизнь в сильные бинокли и немедленно сообщать обо всем подозрительном.

Затем Моти принялся рассказывать о перипетиях его личной жизни. К моменту отъезда Харькова он снова был холостым, и с тех самых пор безуспешно искал спутницу жизни.

– С женой я развелся, – сокрушенно объяснил он, закуривая новую сигарету. – Не сошлись характерами. И все, не везет – так не везет.

Попав в Израиль, Моти продолжил карьеру религиозного Казановы. К моменту нашей встречи, то есть примерно лет через десять после приезда, он уже успел четыре раза жениться и столько же раз развестись. Причем женился он на полном серьезе: покупал с новой женой квартиру и заводил ребенка. А потом …. Потом что-то не складывалось, и беспокойные гены матери, возобладав над славянской меланхолией отца, влекли его на приключения.

На следующее утро мы вместе заступил на пост и жизнь покатилась по строго размеренному порядку. В семь пятнадцать я с Моти оказывались на крыше, запирали входную дверь и начинали устраиваться. Одно армейское одеяло, растянутое между прутьями арматуры, прикрывало пост наблюдения. Арабы, то ли по суеверной привычке, то ли рассчитывая в будущем надстроить дом, не обрезают железные прутья опор, оставляя их свободно ржаветь и покрываться грязью. Это нас и спасало, ведь не окажись на крыше таких железяк, наблюдателю пришлось бы жариться под открытым солнцем.

Второе одеяло мы укладывали на две стороны парапета в углу крыши и прижимали ящичками с патронами. Одеяло прикрывало от солнца уголок отдыха и медитации, в котором свободный от наблюдения израильский воин мог сладко дрыхнуть или читать.

Взгляд сверху на ситуацию касался нас крылом всего на несколько мгновений в день, а затем воспарял куда-то под облака исторической справедливости и государственного смысла. На мыльной поверхности быта расхаживали в своих галабие арабки, настороженно следили за ними плохо выбритые мужья, сушилось белье, была пыльная крыша и беспощадное солнце, и ситуация больше походила на обыкновенную тяжбу соседей, чем на конфликт между двумя народами, двумя культурами, двумя цивилизациями

Хеврон – сонная окраина арабского мира. Мы, горожане конца двадцатого столетия, словно усевшись в машину времени, вернулись лет на сто назад. По улицам Хеврона громыхали телеги, запряженные лоснящимися, упруго-коричневыми лошадьми. Мелко семенили белые и серые ослики, вдетые в замысловатые рамы, на которых умещались ящики с фруктами и овощами, какие-то кувшины и сам хозяин, одетый в невообразимо живописную куфию, схваченную черным жгутом. Полы длинного халата почти касались земли, по обе стороны рамы выступали ноги наездника в растоптанных туфлях с торчащими из них загорелыми пятками, покрытыми одеревеневшей кожей.