Владимир Границын - Линия Крови

Испытующий взгляд матерого рубаки впился в лицо командира. Аркадий молчал. Начало разговора было ему неприятно, но он понимал, что иначе в происходящих событиях не разобраться.

Михей тяжело вздохнул. Потом медленно проговорил:

- На-ка вот, возьми…

Аркадий увидел в огромной, грубой пятерне казака маленький, несколько раз сложенный листок желтой бумаги.

- Что это?

- Молитва.

Протянувший уже было руку, Одежкин едва ее не отдернул. Чуть помедлил, но потом листочек все-таки взял.

- Молитва. Мне ее мать списала, когда на Германскую еще уходил. Хош верь, хош нет, а вот вчера токо она и спасла.

- А ты как же? – совсем глухо спросил Аркадий.

- У меня есть еще… Гришкина.

По пути к нагрудному карману рука Аркадия споткнулась еще раз – он вспомнил, что там, возле сердца, у него лежит партбилет. Секундное замешательство и листочек с молитвой лег вплотную к заветной книжице.

После злосчастного боя, в котором из первого эскадрона полегла едва не половина, туман сгустился еще больше. Уже и в пяти шагах разглядеть было невозможно ничего. Город вымер. На улицах встретить можно было лишь группы горожан человек по десять-пятнадцать. Эти самостийные команды, вооруженные чем попало – топорами, вилами, косами; просто дубинами и колами – расхаживали по городу в поисках упыриных «гнезд». В некоторых группах, для усиления, ходили священники; в других нет. Иногда такие команды действительно нападали на заброшенный дом, полный вампиров, и учиняли расправу. Иные же «коллективы» под шумок творили грабеж и разбой.

Аркадий Одежкин за одну ночь сильно переменился. Даже внешне человек, приехавший в горком на следующий день после фатального похода на Дмитриевское, отличался от того нахрапистого молодца, что прибыл в Зареченск третьего дня. Первым делом в глаза бросалась разлившаяся по лицу мертвенная бледность и широкие темные подглазины. Изменился голос – из командирско-звонкого стал глухим, несколько хриплым. Но главное таилось в глазах. Вчера еще зло блестевшие, в любое мгновение готовые налиться бешенством, очи молодого командира пригасли. В то же время в них можно стало увидеть признаки появившихся зачатков терпения и мудрости.

В кабинет Берштейна Аркадий вошел в сопровождении троих человек. Двух из них – командиров эскадронов – Иосиф Давидович уже видел. Третьим был Михей Коршунов, теперь состоящий при Аркадии вместо комиссара.

С первых же слов, сорвавшихся с губ Одежкина, Берштейн понял: - молодой командир убедился в мистической подоплеке событий и готов сотрудничать с церковью.

Всего две недели понадобились отряду переродившегося Одежкина, чтобы изменить ситуацию в городе к лучшему. И не просто изменить, а переломить в корне.

Начали отцы-командиры с того, что в приказном порядке прогнали весь личный состав через церковь – каждый солдат исповедался, причастился. Как выяснилось, у половины бойцов под бельем втихаря имелись нательные крестики. Их освятили. Остальным выдали новенькие. В отряде было четыре татарина и один башкир. Все они, по-настоящему напуганные творящейся вокруг чертовщиной, добровольно приняли крещение. Освятили служители церкви и все имеющееся в отряде оружие. Винтовкам, пистолетам и пулеметам это помогло мало, а вот холодным оружием упырей рубили и кололи бойцы впоследствии за милую душу. Весь остававшийся в строю личный состав – немногим более двух сотен – разделили на пять взводов. В каждый взвод был прикомандирован священник.

Параллельно с зачистками вампирских гнезд наводили порядок на городских улицах. Это оказалось легче всего. Едва были переловлены и расстреляны две шайки мародеров, как грабежи полностью прекратились. Результаты такой тактики ждать себя не заставили – туман день ото дня становился жиже, на улицах стали появляться осмелевшие жители, сама собой восстановилась телефонная и телеграфная связь. Постепенно ЧОНовские отряды начали обшаривать и Зареченские окрестности. Одна беда – не удавалось найти самогО Черного графа. А без этого, как объяснил Аркадию сведущий в таких делах иерей, окончательной победы им не добиться.

Подходил к концу январь. Вместе с душным туманом ушло сырое тепло. Ударил мороз. Погода стояла безветренная, ясная. Ночами все выше, все глубже становилось черное небо. И все больше выступало на нем звезд. Ночное светило щедро, будто задолжав, заливало грешную землю серебряным светом. Но люди прятались от него, боялись. Луна – светило ночных созданий.

По утрам медленно, но верно побеждало солнце. Солнышко взбиралось по невзрачному, словно бы вылинявшему небосводу уже высоко. Светило ярко. Но теплее от этого не становилось, как говорится: солнце на лето, а зима на мороз. Дым из печных труб поднимался по утрам ровными, серо-голубыми столбами. И, глядя в напуганной тишине на редкие клубящиеся султаны, кровью обливалось сердце – слишком много кирпичных труб сиротливо стояло засыпаемых равнодушным снегом.

В один из таких дней, ближе к вечеру, в Зареченск возвращался по Костромской дороге взвод ЧОНовцев. Отряд шел размеренной рысью. От лошадей валил пар. В первом ряду двигались лично возглавлявший взвод Одежкин, Михей Коршунов и Зареченский иерей Филарет. Под Михеем был огромный вороной жеребец донской породы. Казак сидел в седле как влитой, его грубое обветренное лицо было устало и равнодушно. Переметные сумы, переброшенные через конскую спину перед его седлом, были чем-то туго набиты.

Такие же полные сумы были и у Одежкина. Аркадий часто привставал на стременах, то и дело оглядывался. Смотрел, не растянулся ли взвод. Его беспокойство передавалось лошади. Четырехлетняя гнедая кобылица фыркала, время от времени начинала идти боком, косила влажным глазом на хозяина. Аркадию не терпелось пустить ее вскачь, промчаться оставшиеся версты в лихом галопе, да приходилось сдерживаться. И тому было две причины: во-первых, не следовало шибко гнать лошадей по морозу, а во-вторых, и этот-то темп отец Филарет едва выдерживал.

Одежкин повернул к священнику голову. И против воли улыбнулся – пышнотелый служитель церкви на лошади скорее лежал, чем сидел. Он перевалился брюхом через седло, держался, вцепившись обеими руками в конскую гриву. Руки заметно дрожали. В окладистую, на три четверти седую бороду добавил серебра иней. Крупные темные глаза Филарета, обычно сверкавшие из-под седых лохматых бровей строгостью, полны были муки. И, как показалось Аркадию, слез. Широкая ряса, одетая поверх пальто, растеклась по спине лошади черной кляксой. Но нужно отдать должное – поп сносил тяготы и лишения с ангельским терпением.

Улыбка, вызванная нелепым, жалким видом верхового иерея, была у Аркадия за последние две недели, пожалуй, первой.