Мария Барышева - Увидеть лицо

Алина, заходя последней, оглянулась на гибкие ивы, печально свесившие ветви почти до земли, на парк, в котором бродило лишь несколько человек, казавшихся отсюда маленькими фигурками, и удовлетворенно подумала, что место выбрано хорошо — тихо, спокойно, никто не будет им мешать и никто не услышит, если кто-нибудь из них снова впадет в истерику или сцепится друг с другом. Подобные дела следует решать в полном уединении.

Она не знала, что в не столь отдаленном будущем очень сильно об этом пожалеет.

Ремонт в здании только начался, старый паркет был снят и лежал грудами вдоль стен, под ногами хрустел разнообразный строительный мусор, большинство перегородок были снесены, так что в целом образовалась большая просторная площадь. В углу стояли пара старых рассохшихся столов, на которых лежала груда газет, несколько пивных и кофейных банок и древний зеленый телефон, ни к чему не подключенный. Возле них стояли несколько стульев, которые небрежно примостили друг на друга. Тут же притулилась заляпанная краской стремянка. В помещении царил полумрак, но Виталий, зайдя, включил длинную лампу под потолком, поросшую фестонами паутины, на которую Марина посмотрела с опаской, но возмущаться не стала, только выбрала себе стул почище, брезгливо обмахнула сиденье ладонью и опустилась на него, поглядывая по сторонам и готовясь вспрыгнуть на стул с ногами при малейшем движении чего-нибудь, напоминающего паука. Остальные разобрали стулья, выстроив их большим ломаным кругом. Жора устроился на одном из столов, поиндийски скрестив ноги и поставив рядом кофейную банку. Олег же, верный своему характеру, облюбовал стремянку, раздвинул ее и забрался на перекладину, предварительно застелив ее газетой, и теперь поглядывал на прочих сверху вниз с некой суровостью, словно император, вынужденный управлять государством в неудобных условиях. Когда Ольга раздраженно заметила, что говорящим лучше находиться на одном уровне, он без долгих церемоний показал ей фигу и остался сидеть наверху, сдвинув кепку на затылок и зажав между коленями пивную банку, куда стряхивал пепел.

Некоторое время они сидели молча, внимательно изучая друг друга. Одно дело было встречаться поодиночке, толкаться на улице возле машин, но сейчас все было иначе. Снова, как когда-то в первый вечер в гостиной странного особняка, которого никогда не существовало, они сидели все вместе, и никто не решался начать разговор, мысленно пытаясь совместить лица и воспоминания. Они помнили одних людей, но перед ними сидели совершенно другие, обладающие личностью и памятью тех, и это сбивало с толку. Они помнили рассказы о чужих жизнях и о своей собственной, и все это теперь приходилось рассказывать заново и совершенно иначе. Они помнили счастливых, благополучных попутчиков, которые, вернувшись в реальность, лишились каждый чегото своего, особенного и ценного, чего не возместить и не сотворить заново. Они помнили тех, кого видели мертвыми, но они опять были живы. И снова, как когда-то, плыли по кругу взгляды — рваные, тревожные, вопросительные, непонимающие и напуганные. Они были рады, что встретились. И они ненавидели эту встречу с самого первого ее мига. Уязвленное самолюбие, горечь потерь, злость на собственную неудавшуюся жизнь, злорадство по поводу чужих неудач, страх и неосознанное подозрение наполнили огромную комнату доверху, и Алексей, на котором взгляды пересекались чаще всего, невольно ежился. Особенно неприятными были взгляд Жоры, который смотрел на него с ровной хищной злостью, Марины, разглядывавшей его с детским ужасом, словно монстра из страшного фильма, и Алины, взгляд которой был больше похож на цепкие пальцы, которыми она сквозь его зрачки пыталась забраться к нему в мозг и узнать, что там творится. Суханова почему-то пугала больше всего. Меньше, чем во сне, но все равно пугала. Как будто она знала про него то, чего он и сам не знал, и это знание было страшным и омерзительным. В конце концов, он не выдержал и дернул головой, безмолвно спрашивая, какого черта она на него так уставилась, но Алина лишь недоуменно пожала плечами и принялась разглядывать остальных. Тогда Алексей заговорил первым, потому что разговор хоть как-то отвлек его от этих странных взглядов, и взгляды эти тоже отвлеклись, и страх и отвращение в них сменились полувежливым интересом.

Слушая его рассказ, даже Алина, до сих пор испытывавшая к бывшему бизнесмену, а ныне охраннику, одно лишь глубочайшее отвращение, была вынуждена признать, что Евсигнеев оказался довольнотаки неплохим сыщиком. Прочесывая адреса, он не ограничивался лишь схожими именами, а шел подряд, всеми правдами и неправдами выспрашивая абсолютно обо всех родственниках. Именно так он и наткнулся на пожилую женщину с фамилией Бережная, которая сообщила ему о своей дочери Светлане, давным-давно вышедшей замуж за некоего Михаила Юхневича, после чего тут же отправился по нужному адресу, но опоздал. Михаил был мертв уже два часа, а Светлана — около часа. Все же он подробно расспросил соседей, которые, как всегда, были в курсе всего, и рыдающую подругу Светы, жившей в этом же дворе, и теперь мог вполне четко нарисовать картину жизни Бережной, тихой, больной женщины, неоднократно поколачиваемой собственным мужем, которая терпела всевсе, но в этот день сорвалась и всадила мужу в горло кухонный нож. Когда вызванные соседями работники милиции взломали дверь в ее квартиру, она даже не шелохнулась, а продолжала сидеть в кресле перед телевизором и смотреть "Унесенных ветром", вытирая с глаз умиленные слезы. Когда ее уводили из квартиры, она оборачивалась — все время оборачивалась, но не на мертвого мужа, сидевшего в луже собственной крови, а на экран невыключенного телевизора, по которому все еще шел фильм. И напоследок Алексей передал обрывочные рассказы Светланы о "чудесном сне", услышанные от ее рыдающей подруги. После чего он угрюмо замолчал, воткнув в кофейную банку очередной окурок, и потер подживающую ссадину на лбу.

Лифман, который до самого конца рассказа сидел на своем стуле очень прямо, словно стараясь не смять свой отличный дорогой костюм, вдруг ссутулился и сразу же будто постарел лет на двадцать. Его лицо сморщилось, рассеклось морщинами, он окунул его в сложенные ладони и громко заплакал. Жора одним прыжком соскочил со стола и осторожно положил ладонь на его вздрагивающее плечо.

— Боря… Борь, успокойся… Борь, ну ты что…

Он поднял голову, глядя на остальных вопросительнобеспомощным взглядом. Олег, восседавший на стремянке, прикусил губу, потом тихо пробормотал:

— Я знал, что это до добра не доведет.

Виталий, рывшийся в принесенном с собой большом пакете, достал пластиковый стаканчик и бутылку коньяка, свернул с нее крышку, плеснул немного в стакан и подошел к содрогающемуся в рыданиях ювелиру.