Марк Фрост - Список семи

Дойл проснулся внезапно, как от толчка. Комната была освещена неярким оранжевым светом, проникавшим из окна. Он скорее почувствовал, чем понял, что кто-то был здесь. Сев на постели, Дойл огляделся. Одежда, разбросанная по полу рядом с кроватью, исчезла, ее нигде не было видно. На второй кровати были аккуратно разложены вечерний костюм и черное бархатное платье. Эйлин все еще спала.

Дойл почувствовал, что дико хочет есть, от голодного спазма у него сжалось все внутри. Он взглянул на часы, лежавшие на кровати поверх пиджака: четыре часа. Они проспали почти весь день! Натянув брюки – они оказались точно впору, – Дойл подошел к окну. Солнце клонилось к горизонту. Внизу, во дворе, по-прежнему сновали какие-то люди; вооруженные охранники все так же несли караул. Но на фабрике рабочий день, похоже, закончился, и только над одним из зданий возле самых торфяников струился дым.

Просунув руку под подушки на диване, Дойл убедился, что шприцы на месте. Облегченно вздохнув, он направился в ванную. На умывальнике он нашел кувшин с горячей водой и бритвенный прибор, а также стакан с терпким лавровым настоем.

С удовольствием умывшись и побрившись, Дойл вернулся в спальню. Эйлин проснулась и лежала в постели, прижимая ладонь ко лбу.

– У меня буквально раскалывается голова, – простонала она.

– После умывания вам станет гораздо лучше, – с улыбкой проговорил Дойл. – Нам принесли вечерние туалеты. Очевидно, нас ожидает не просто обед, а настоящий королевский прием.

– Еда-а, – выдохнула Эйлин дрожащим голосом, словно мечтала о чем-то несбыточном. – Как же я хочу есть! Боже!

– Да, проглотить кусочек чего-нибудь вкусненького было бы совсем неплохо, – подхватил Дойл, целуя Эйлин в щеку.

– У меня такое ощущение, будто я не ела целую вечность, – пролепетала Эйлин.

– По-моему, ждать осталось совсем немного, дорогая. Потерпите, а я взгляну, как у нас тут обстоят дела, – сказал Дойл, подходя к двери.

Ручка легко опустилась – дверь была не заперта. Доктор выглянул в коридор: откуда-то снизу доносилась восхитительная старинная музыка. Навстречу Дойлу поднялись двое мужчин. На вид им можно было дать лет по пятьдесят, они были в вечерних костюмах, и каждый держал в руке бокал вина. Один из мужчин – небольшого роста щеголеватый тип с редеющими волосами и черной бородкой – курил огромную сигару. Второй был выше ростом, шире в плечах, с заметной военной выправкой. Седые волосы, седые усы и бакенбарды придавали его квадратному лицу степенность и строгость. Едва завидев Дойла, коротышка кинулся к нему, протягивая руку для пожатия.

– Мы тут кое-что обсуждали, доктор Дойл, и, может быть, вы могли бы нас рассудить, – громогласно возвестил он; своеобразный выговор выдавал в нем американца. – Мой друг, генерал Драммонд, всерьез считает, что если бы существовал хороший аппарат искусственного кровообращения, то голова человека могла бы функционировать, будучи отсечена от туловища.

– Все зависит от того, на каком уровне отсекать, – холодным, высокомерным тоном произнес Драммонд, кося широко поставленными глазами, отчего казалось, что он уставился на собственный нос.

– А я продолжаю утверждать, что тело обеспечивает мозг веществами, необходимыми для его жизнедеятельности, например гормонами, – небрежно заметил коротышка, словно речь шла о сущем пустяке вроде отправки письма. – Не говоря уже о том, что болевой шок, сопутствующий такого рода операциям, не даст мозгу шанса выжить.

– И все же я беру на себя смелость утверждать, Джон, – сказал генерал, – что если отсечь достаточно низко, то голова сохранит способность разговаривать…

– Видите, доктор, у нас несогласие с генералом и по этому пункту, – сказал сэр Джон Чандрос, хозяин Рэвенскара. – Даже если сохранить гортань и голосовые связки, голова все равно лишится насоса, который должен гнать воздух. Что вы скажете по этому поводу, доктор Дойл? Как специалист.

– Извините, но на эту тему мне… не приходилось размышлять.

– Но это один из самых интересных вопросов, которые будоражат наше воображение, не так ли, доктор? – воскликнул Чандрос, считая, по-видимому, что их знакомство уже состоялось.

– Да, это настоящая головоломка, – с иронией произнес Дойл.

Чандрос оглушительно расхохотался.

– Действительно головоломка! Отлично. Разумеется, головоломка. Как тебе это нравится, Маркус?

Генерал в ответ только фыркнул.

– Уже лет тридцать, как Маркусу надо бы хорошенько посмеяться. Да-да, именно так.

Драммонд снова фыркнул, но похоже было, что ему пришлось по душе замечание Чандроса.

– В таком неисправимом цинике, каким является мой прославленный друг, наивность просто потрясает, – сказал Чандрос, бесцеремонно хватая Дойла за руку и увлекая его за собой. – Послушайте, доктор, независимо от того, о чем мы тут с вами болтаем, скажу вам одно: человечество стоит на пороге величайшего научного открытия, которое перевернет все наши представления о жизни как таковой.

Драммонд фыркнул в третий раз, но понять, что он хотел выразить этим, не было никакой возможности.

– Генерал Драммонд скажет вам, что я возлагаю слишком большие надежды на будущее. Не буду отрицать. Я и в самом деле убежден, что если человеку нужна надежда, то лучше всего поискать ее в завтрашнем дне. Да, именно так, и не иначе. Я был в Америке, провел там много лет… Нью-Йорк, Бостон, Чикаго… Вот это города! Только там вы начинаете понимать, что такое прогресс. Прогресс и бизнес. Американцы знают в этом толк, уверяю вас, это у них в крови. Бизнес – вот что отличает американцев от всех остальных людей. Своим оптимизмом они заразили меня, и поэтому я не перестаю твердить: если у одного человека есть стоящая идея, а у другого есть деньги на ее воплощение, то вместе они могут перевернуть мир. Изменить мир, черт побери, переустроить! Бог дал человеку власть над миром, и уже давно пора прибрать его к рукам. Политика – это белиберда. Пирамиды строили не политики, а фараоны. Моя мысль сводится к утверждению: дело жизни – это просто дело. Вот так. Приведу вам пример для ясности.

Заглянув за перила, Дойл увидел внизу накрытый стол. Гости собрались возле камина. С Драммондом, не отстававшим от них ни на шаг, Чандрос и Дойл прошли на балкон. Солнце уже опустилось до самой кромки горизонта, освещая багровым светом раскинувшуюся под ним равнину.

– Как вы полагаете, доктор, что больше всего мешает человеку жить? – попыхивая сигарой, вопрошал Чандрос. – Он сам! В этом вся загвоздка. Растреклятое животное начало, вечно воющее о высоком, заложенном в нем же, в человеке. Скажу вам прямо, сэр, что низменное начало все равно что безмозглый троглодит, для которого вся жизнь – это удовлетворение своих насущных потребностей. Именно. А хуже всего то, что эта тварь, то есть человек, уверен, что ему вернут трон, когда-то им утерянный, что это лишь вопрос времени. Он прожигает свою жизнь почем зря: пьет, распутничает, играет в карты, а перед тем как подохнуть, распускает нюни и начинает умолять своего Бога, когда-то отвергшего его, спасти его дешевенькую душонку. Вот я и спрашиваю: где вы сыщете такого дурачка бога, который стал бы тратить свои драгоценные силы на эдакого человечишку?