Энн Райс - Гимн крови

Я покинул их, открыл дверь и вышел на дальний балкон. Поднялся бриз. Банановые деревья пританцовывали у кирпичных стен. Из темноты выпархивали лепестки белых роз. Во мне разгорался запретный огонь.

"Роза Шарона, лилия долин, — прошептал я. — Ты всем хороша, подруга моя, и нет в тебе изъяна".

Как благоговейно ветер принимал эти странные слова.

Я был бы не против прогуляться по улочкам, узким и широким, слушать оглушительный визг трамваев или их тяжелый металлический скрежет, разносящийся по Чронделет стрит. Я бы любовался древними дубами, празднующими победу над веками на авеню святого Чарльза, цветами, запрудившими Садовый квартал, и блестящей рябью лишайника на старых камнях.

Но было не время предаваться ностальгии. Мое сердце глухо стучало. А в душе Квинна оно подвергалось суду.

— Знаешь, — говорила Мона, когда мы ожидали лимузин, стоя на бордюре тротуара, — я два года не видела первого по Честнат дома. Когда приехала скорая, я думала, что вернусь через неделю или две, как обычно. Хммм… Вот интересно, дядюшка Джулиан все так же бродит по старым комнатам?

Нет, дорогая, подумал я, не озвучивая мысли. Он как раз на противоположной стороне улицы, в тени магазинов, заколоченных на ночь, позорный дух, насмехающийся надо мной. Будь ты проклят! Хотя, как знать, быть может, он пришел по собственному почину.

Любовь. Кто знает о чужой любви? Чем больше любишь, тем больше понимаешь, как любовь испепеляет душу, тем отчаяние вспоминаешь о блаженном неведении, когда еще не угодил в расставленные страстью силки.

Вот перед нами дом, который описывал Квинн, когда вспоминал те летние дни, когда много лет назад он приглашал на прогулки возлюбленную Мону, дом, спрятавшийся за черной оградой, с прильнувшим к ней миртом и двумя величественными дубами — часовыми, вспоровшими корнями выложенную камнями площадку. Спускающиеся каскадом белые колонны, боковые двери, длинные окна, кресла-качалки на веранде, чугунное кружево решеток за вуалью цветущих виноградных лоз. Сбоку, в уютной темноте притаился просторный сад. Сюда одним прекрасным солнечным днем проникнул дядюшка Джулиан, чтобы запутать Квинна, убедив его никогда не жениться на Моне. Некоторые призраки никогда не сдаются!

Вдалеке я заприметил бассейн, по которому пробегала сверкающая рябь. За ним, быть может, находилось кладбище мистических Талтосов. Когда полный доверия Михаэль с успокоенной улыбкой на лице вел нас по комнатам, я ощутил запах, который он пытался описать. Инородных существ. Явный, хотя и слабый. Мона тоже его уловила и вздернула носик — пренебрежительная гримаса вампира. Высокие зеркала над одинаковыми каминами из белого мрамора располагались друг напротив друга, отражая глубокую полутьму комнат и ловя свет мерцавших в бесконечности свечей. Полы застилали ковры, похоже, от Абуссон, заурядная мебель располагалась в тревожном беспорядке, диван и скопище стульев разделяли комнаты под центральной аркой, в отдалении виднелось черное фортепьяно "Босендорфер", укрытое благородным слоем пыли. Со стен смотрели портреты предков — кого же еще? Там была изображена крепкая черноволосая женщина в красивом облачении для верховой езды. А с этой стороны — догадайтесь, кто? Блестел глазами и улыбался так, как никогда не улыбался мне, монсеньер Джулиан Мэйфейр, конечно же. Тикали огромные немецкие часы в длинном корпусе, размеренно покачивая маятником. Всюду слышались неясные шорохи, словно дом наполнялся призраками. Краем глаза я уловил исполненный ненависти взгляд настоящего Джулиана. Но тут Михаэль обернулся. А за ним на звук, похожий на шуршание по полу старинного платья из тафты, среагировал и Джулиан. Михаэль снова закрутил головой, пробормотал:

— Где же они?

— Мы им не нравимся, — сказал я.

— Не им нас судить! — сердито сказал Михаэль.

Это было впервые, когда я заметил в нем подобную эмоцию.

Но она угасла так же внезапно, как вспыхнула. Для таких вещей есть подходящее слово: "мимолетный".

— Кто? — спросила Мона. — Ты о чем? — она пробормотала свое собственное заклинание.

Ее взгляд выдавал эмоции.

Жила здесь, любила этот дом, была вырвана из него, заброшена, ощутила дыхание смерти, сбежала, снова здесь, соприкосновение.

Следовало ли мне читать ее мысли, чтобы это понять? Нет. Я все видел в глазах Квинна. Он же, дитя огромного дома, чувствовал себя в этих стенах восхитительно комфортно и, казалось, беспокоился только о том, чтобы не захлебнуться в потоках любви ко всему клану Мэйфейров, будто бы все они спустились к нам с окрестных гор, держа в руках свечи, позаимствованные из малобюджетных фильмов.

Голубые глаза Михаэля устремились на меня. Несмотря на усталость, в нем ощущалась безмерная сила, гордость за дом и легкое удовольствие, когда он заметил, как я осматриваюсь.

— Я оштукатурил его, покрасил, провел электрику, отполировал полы, навел лоск, — бормотал он певуче. — Я научился всему этому на западе, и за все время, пока отсутствовал, я никогда не забывал этот дом, привыкнув слоняться здесь, как маленький мальчик, никогда не забывал, и никогда, конечно же, не мог и мечтать о том, что стану здесь хозяином (смешок). Вот так вот. Если, разумеется, у этого дома может быть хозяин, когда у него есть хозяйка, или даже две, и было время, очень продолжительное время… — он потерял нить. — Пойдемте. Давайте я покажу вам библиотеку.

Мне осталось только неспешно последовать за ним.

Ночь снаружи тяжело напирала на окна, слышалось пение крылатых существ, пульсирующее кваканье лягушек, авторитетно живописующих большой сад. Тесный коридор, пропадающие в вышине стены. Зловещие ступени. Слишком узкие, слишком длинные. И снова запах существ. Но еще сильнее — запах человеческой смерти. Почему я так решил? Рука, коснувшись стержня винтовой лестницы, выбила искру воспоминаний. Смертные падали и падали вниз. Эту лестница соорудили специально, чтобы свернуть на ней шею. Эти двери, как двери в храм, противились нашему непочтительному проникновению.

— …завершилось в 1868 году, — говорил Михаэль. — …Все, и едва затронуло эту комнату. Но лучшая отделка во всем доме.

Стена книг, корешки из старой кожи.

— Великолепный потолок. Я вижу маленькие лица, выписанные на штукатурке медальона.

Мона обошла комнату по кругу, — красный ковер приглушал цоканье ее каблучков, — приблизилась к длинному окну, выходившему на маленькую веранду, и уставилась в ночь с таким видом, будто бы ей было суждено, притаившись за кружевными шторами, вынести миру приговор. На кружеве красовались павлины. Затем она развернулась и уставилась на Михаэля.

Он кивнул. При взгляде на него нечто угрожающее всколыхнулось в ее памяти. Нечто ужасное, смертоносное приблизилось к веранде. Гимны мертвых и умирающих. Семейные призраки леденили кровь. Отрицание. Спешка. Ровен ждет. Ровен страдает. Ровен где-то очень близко.