Энн Райс - Гимн крови

Ровен остановилась, взглянув на проплывающие облака, словно хотела дать Моне время привыкнуть.

На секунду она уставилась на меня. Кровавое дитя. Папка с фактами. Потом на Мону. Потом снова на облака.

— Стоит ли здесь что-нибудь менять? — обращаясь к Моне, спросила она своим низким мелодичным голосом.

— Мы только хранители, — произнес Михаэль. — Когда-нибудь здесь поселятся другие Мэйфейры, когда нас уже давно не будет.

Мы подождали, подтягиваясь друг к другу. Очень взволнованный Квинн. Мона в состоянии нирваны. Я поискал глазами призрак Джулиана. Его нигде не было. Слишком рискованно, когда Михаэль может его увидеть.

Слева из черных железных ворот вышел Стирлинг, чтобы нас встретить. Как всегда — джентльмен в строгом льняном костюме, странно притихший. Ровен бесстрашно пошла вперед, босая, указывая на садик, из которого только что вышел Стирлинг.

На какой-то момент глаза Стирлинга задержались на Моне, для того, чтобы получить информацию, а затем он пошел за Ровен и Михаэлям, возвращаясь обратно.

Мы оказались в мире, непохожем на прежний — с итальянскими балюстрадами и камнями идеальной четырехугольной формы.

Кругом неистовствовали огромные листья со слоновьи уши и те же банановые деревья, под громадным старым дубом притаилась лужайка, на которой обнаружился железный стол и современные железные же стулья, которые, я подозреваю, были удобнее, чем реликвии в моем дворике. Высокая каменная стена окружала местечко со стороны, противоположной воротам, слева тисовые заросли заслоняли его от навеса для автомобилей, а двухэтажные домики прислуги прятали его от мира справа. Само же строение скрывалось от нас за плотно и высоко разросшейся бирючиной. В комнатах прислуги кто-то был. Спал и видел сны. Старая душа. Забудьте.

Влажная земля, случайно выросшие цветы, порхающие в густом летнем воздухе листья, все песни ночи, запах реки в восьми кварталах отсюда протекающей по Ирландскому каналу, со стороны которого слышался прорезающий ночь свисток поезда, предвещавший приглушенное рычание вагонов.

Внезапно умолкли цикады, в то время как лягушки продолжали свое пение, и послышались трели ночных птиц, слышимые только вампиру. Низкие огни по периметру зацементированной дорожки давали зыбкий свет. Такие же маячки были установлены и в других удаленных уголках сада. Прожектора, закрепленные на верхушке дуба, заполняли сцену мягким сиянием. Что касается луны, то она была полной, но таилась за розовой вуалью облаков. Таким образом, мы оказались в глубоком розовом полумраке, а вокруг нас жил и благоухал сад, готовясь впиться в нас тысячами микроскопических ртов.

Вступив на лужайку, я вдохнул запах таинственных существ. Тот запах, который уловил Квинн, когда был мальчиком и шел вслед за призраком дядюшки Джулиана. Я заметил, что Мона также почувствовала запах, благодаря своим усилившимся чувствам.

Ее передернуло, будто от отвращения, а потом она глубоко вздохнула. Квинн наклонился, чтобы поцеловать ее.

Стирлинг расставлял стулья вокруг стола, играя в гостеприимство. Он пытался замаскировать свое изумление при виде Моны. Когда при пугающих обстоятельствах он увидел Квинна в качестве вампира — это было чудом. А потом снова, в ту ночь, когда мы пришли к нему, чтобы сказать, что Меррик больше нет… Но Мона. У него просто не укладывалось в голове. Белая как снег сорочка Ровен скользила по грязи. Она не обращала внимания. Она что-то бормотала или напевала, я не мог разобрать ни слова, тем более понять их значение. Михаэль так смотрел на дуб, будто бы разговаривал с ним. Затем он снял свой измятый белый пиджак. Повесил его на спинку стула. И продолжал смотреть на дерево, будто желая закончить свою беззвучную речь. Этот мужчина напоминал скалу и был восхитительно сложен.

Стирлинг усадил Мону на ее стул и предложил Квинну присаживаться рядом. Я поджидал Ровен и Михаэля.

Внезапно Ровен обернулась и заключила меня в объятия. Она прижалась ко мне так сильно, как может только сметная женщина, вся — льнущий ко мне благословенный шелк и мягкость, и шептала слова, которые я не мог понять. Ее взгляд быстро пробегал по мне, пока я стоял, замерший, как камень, а мое сердце неистово билось. Затем она стала ощупывать меня всего, распростертые ладони на моем лице, в моих волосах, затем взяла мою руку и переплела свои пальцы с моими. В конце концов, она поместила мою руку между своих ног и отстранилась, задрожав всем телом, отпуская меня и глядя мне прямо в глаза. Я едва не лишился рассудка. Есть у кого-нибудь ответ, как мне справиться с последствиями бури в моей душе? Я запер свое сердце в шкатулку. Я наказал его. Я выдержал. Все это время Михаэль не смотрел на нас. Он нашел себе какое-то местечко, спиной к дубу, лицом к Моне и Квинну, и он разговаривал с Моной, заведя старую отеческую пластинку о том, как она мила и прекрасна, и что она его дорогая доченька. Я мог видеть все это краем глаза, а потом, в порыве чистейшего малодушия, я сломал замок и выпустил себе на волю. Я схватил гибкую Ровен и поцеловал ее в лоб, целовал сладчайший бархат ее лба, а потом ее мягкие несопротивляющиеся губы и позволил ее свободным рукам выскользнуть, чтобы наблюдать, как она присаживается на стул рядом с Михаэлем. Тишина. Свершилось.

Я проследовал к другому концу стола и сел рядом с Моной. Я был самым печальным образом переполнен желанием. Не передать словами, что значит так желать кого-либо. Я закрыл глаза и стал прислушиваться к звукам ночи. Ненасытные омерзительные существа пели изумительно. И ходили по мягкой плодородной земле твари настолько отвратительные, что не берусь описать. И нескончаемо громыхали в прибрежной зоне поезда. И чудовищно завывала каллиопа на речной лодке, которая перевозит туристов вверх и вниз по водному пути пока они пируют, смеются, танцуют и поют.

— Сад зла, — прошептал я.

Я отвернулся, как будто ненавидел их всех.

— Что ты сказал? — спросила Ровен.

На мгновение ее глаза перестали лихорадочно блуждать.

Все, кроме поющих монстров, притихли. Монстров с крыльями и с шестью или восьмью лапами или вовсе без лап.

— Это просто фраза, которую я использовал, чтобы описать планету, — сказал я. — В старые временна, когда я ни во что не верил, когда я верил, что единственные законы, это эстетические законы. Но я был молод и едва рожден для крови, и глуп, потому что ожидал еще чудес. Пока я не понял, что мы все больше узнаем ни о чем и не узнаем ничего. Иногда я снова вспоминаю фразу, когда выдается ночь, как эта, такая же неожиданно прекрасная.

— А сейчас ты во что-нибудь веришь? — спросил Михаэль.

— Ты меня удивляешь, — сказал я. — Я думал, что ты ожидаешь, что я все знаю. Так обычно думают смертные.