Хилари Мантел - Чернее черного

Парень поведал, что раньше ютился в садовом центре.

— Я видел вас с подругой-блондинкой, так? Вы рассматривали «Грейс-роуд».

— Верно, — признала Эл.

— Спасибо за чай, кстати, отличный чай. А потом вы глянули на «Чугунку», но и она не пришлась вам по душе. Дали ей старый добрый от ворот поворот.

Эл прислонилась к стене — сарай вздрогнул и закачался. Не самая крепкая постройка, подумала она.

— Так вот, — сказала она, — где я тебя видела. Ты прятался в «Чугунке».

— Я так и думал, что вы заметили меня. — Он повесил голову. — Вы не поздоровались.

— Мы же были незнакомы. — Она не стала добавлять, что сочла его призраком.

— А еще чаю можно?

— Погоди минутку.

Элисон взяла у него кружку. Она приоткрыла дверь «Балморала» и выглянула, чтобы убедиться, что в соседских садах никого нет, прежде чем рвануть в дом. Конечно, она не могла исключить вероятность того, что любопытствующие увидят ее из окон верхних этажей. Она подумала, я имею полное право разгуливать по своей собственной лужайке, от своего собственного сарая, с фарфоровой кружкой в руке. Но обнаружила, что торопливо шагает к дому, опустив голову.

Она влетела на кухню, хлопнув за собой дверью черного хода. Метнулась к чайнику, щелкнула выключателем. Порылась в буфете. Лучше сделаю целый термос, подумала она. Я же не могу, согнувшись в три погибели, мчаться через лужайку каждый раз, когда ему захочется горячего чаю.

Термос стоял в глубине буфета, на нижней полке, и стыдливо уворачивался от ее пальцев, забиваясь в угол. Эл пришлось наклониться до самого пола, чтобы выудить его. Кровь прилила к голове и ударила в переносицу. Когда Эл выпрямилась, ее заштормило. Он мой гость, подумала она. Могу я, в конце концов, пригласить кого-нибудь в гости?

Его кружка со следами грязных пальцев стояла на сушилке. Обойдется крышкой от термоса, решила она. Принесу ему бумажное полотенце, чтоб не горячо было. Она оторвала кусок от рулона и нетерпеливо уставилась на чайник. Сахар, вспомнила она, ныряя в буфет. Наверняка он захочет сахарку, бродягам вечно не хватает сладкого.

Когда она вернулась, Март — так он сказал, его зовут, — ютился в самом темном углу.

— Я боялся, вдруг кто-нибудь заглянет в окно, — объяснил он, — пока вас нет.

— Я старалась побыстрее. Вот, держи.

Он взял чашку дрожащими руками. Наливая, она обхватила его ладонь своей, чтобы не расплескать.

— А себе чего не взяли? — спросил он.

— В доме выпью, потом. — И мягко добавила: — Тебе лучше не заходить в дом. Моей подруге это не понравится.

— Я раньше жил в «Далеких шатрах», — сказал он. — Две ночи спокойно спал. А потом меня выгнали. Думали, насовсем, а я сделал крюк и вломился в «Чугунку». Сидел там и думал, что дальше делать, и тут увидел вас. А потом смотрю, ваш сарай увозят, ну я и рванул за ним.

— А до того где ты жил?

— Не знаю. Как-то раз спал у приятеля, на полу. А потом его сняли. Чинуши из совета. Чтобы крыс потравить.

— Не повезло. Говорят — Эван, сосед, говорит, — что нынче в радиусе трех футов непременно найдешь крысу. Или двух? — Она нахмурилась. — Значит, ты пошел в садовый центр после того, как пол сняли?

— Нет, в следующий раз я спал в парке, под эстрадой. Вместе с Пинто. Это мой приятель. Тот, у которого пол сняли. Мы ездили в Шируотер, там есть центр доверия. Как-то раз приехали, а у них на окнах железные ставни. Не обижайтесь, говорят, просто правила такие.

На Марте была куртка защитного цвета с множеством карманов, а под ней — свитер, некогда яркий, и грязные хлопчатобумажные брюки, продранные в нескольких местах. Элисон подумала, я видывала вещи и похуже, в ночной тиши.

— Слушай, — сказала она, — только не пойми меня неправильно, ты не обязан отвечать, но если собираешься и дальше торчать в моем саду, хотелось бы увериться, что ты не насильник и не наркоман.

Март подался в сторону. Хотя он был молод, суставы его скрипели и трещали. Эл увидела, что он сидел на рюкзаке. Плоском, почти пустом. Возможно, он пытался что-нибудь высидеть, подумала она; какие-нибудь пожитки. Эл покраснела, ее охватила жалость. Жить в сарае несладко.

— Вы в порядке? — спросил Март.

Он достал из рюкзака коллекцию пузырьков с таблетками и показал их ей один за другим.

— О, но это же все из аптеки, — сказала она. — Вот и славно. — Она вгляделась в этикетку. — Моя мама принимала такие. И такие вроде тоже. — Она открутила крышку, сунула палец внутрь и помешала пилюли. — Узнаю цвет. А вон те ей, по-моему, не нравились.

— Красивые у вас кольца, — заметил он.

— Это мои везучие опалы.

— Вот где я промахнулся, — сказал Март. — Вечно мне не везло.

Возвращая ему пузырьки, она заметила, что поверхность камней стала мрачной, плотно-синей. Ну и хрен с вами, подумала она, еще не хватало, чтоб пара камней указывала мне, что делать. Март осторожно уложил лекарства в рюкзак.

— Значит, — спросила она, — ты недавно лежал в больнице?

— Ну, знаете, там и сям, — замялся Март. — Иногда. По мере необходимости. Я должен был попасть в программу, но что-то не срослось.

— Какую еще программу?

Март напрягся.

— Ну, или тебя прогонят, или оставят, или… переселят. В новое место. Только без грузового фургона. Все равно в него нечего класть.

— Значит, когда ты — когда у них новая программа, тебя переводят в какое-то другое место?

— Что-то вроде, — сказал Март. — Но то ли она не началась, то ли я не попал в нее, не знаю, может, меня записали под другим именем, в общем, меня не перевезли, и я просто ушел, немного подождал и ушел.

— А этот центр доверия, он до сих пор закрыт?

— Не знаю, — пожал плечами Март. — Я не могу отправиться в Шируотер наобум, в таких-то башмаках.

Она глянула на его ноги и подумала, да, ясно, о чем ты. И сказала:

— Могу отвезти тебя. Чтобы не снашивать башмаки. Но моя подруга уехала на нашей машине. Не посидишь тут, пока она не вернется?

— Не знаю, — сказал Март. — А можно сэндвич?

— О да, — сказала она и горько добавила: — Хлеба у нас завались.

Вернувшись на кухню, она подумала, я вижу все как на ладони. Мать загремела в больницу в последнюю минуту, на кардиомониторе сердечко плода колотилось как бешеное. Мать не зарегистрирована, не осмотрена, не любима, никто не следил за ходом ее беременности, и в больницу она попала, потому что верит — храни ее Боже, — что у нее колики и надо их подлечить. Потом, вся в поту, напуганная, удивленная, она так истово орет, чтобы ей принесли воды, что, когда приносят, стакан воды ей милее новорожденного. Она продала бы его, не отходя от кассы, со всеми потрохами. Продала бы его акушеркам, лишь бы дали попить.

Что б ему принести, гадает Элисон? Что ему понравится? Несчастный парнишка. Обычно видишь такого и говоришь, что ж, должно быть, мать любила его — но только не этого беднягу. Она достала из холодильника цыпленка и отлепила от него измазанные в желе обрывки фольги. Цыпленок был наполовину съеден, наполовину обгрызен. Она вымыла руки, открыла ящик, достала острый маленький нож и принялась срезать сочные кусочки с костей. Чем ближе к кости, тем нежнее мясо. Таким был и малыш Март, вынутый из утробы; его несли прочь, он дрыгал ногами, а кровь на его тельце кисла и засыхала.