Энн Райс - Песнь серафимов

Материальная сторона жизни ничего не значила для Годуина. Он горел желанием вынести все, что ниспошлет ему природа, Бог или жизненные обстоятельства. И сердце подсказывало мне, что в предстоящем испытании естественное стремление выжить пригодилось бы ему больше, чем то простодушие, с каким он очертя голову бросался навстречу судьбе.

Он смирился с необходимостью обмана. Однако это было для него крайне неестественно.

Когда его дочь заснула, он признался мне, что и во всех юношеских похождениях, и в служении Господу неизменно оставался самим собой.

— Я не умею притворяться, — сказал Годуин, — и боюсь, что у меня не получится.

Но сам я подозревал, что он боится недостаточно сильно. В своем неизменном добродушии он походил на простака. Так и должно быть, если человек полностью отдался на волю Господа. Снова и снова Годуин повторял, что верит Господь устроит все, как надо.

На протяжении долгого пути мы переговорили обо всем. Мы разговаривали на корабле, пока судно болталось на высоких волнах Ла-Манша, а затем и в повозке, которая повлекла нас из Лондона в Норвич по грязным и промерзшим дорогам.

Самым важным для меня стало то, что и Розу, и Годуина я узнал еще лучше, чем Флурию. Мне очень хотелось засыпать Годуина вопросами о Фоме Аквинском и Альберте Великом (уже успевшем удостоиться этого почетного прозвания), но больше всего он рассказывал о жизни ордена, о своих талантливых студентах и о том, как он продвинулся в изучении трудов Маймонида и Раши.

— Я не склонен к писательству, — говорил он. — Меня увлекала только свободная переписка с Флурией. Но я все-таки надеюсь, что я сам и мои труды сохранятся в памяти учеников.

Что касается Розы, то она в последнее время упивалась жизнью среди новых единоверцев, хотя и ощущая укоры совести. Она радовалась, наблюдая праздничные процессии перед собором, пока не почувствовала, что Лия за много миль от нее страдает от сильной боли.

— Я постоянно помню о том, — сказала она мне как-то раз, когда Годуин заснул, — что отказалась от нашей древней веры не из страха, не потому, что какой-то злой человек принудил меня к отступничеству под пытками, но ради своего отца. Я вижу в нем истовое рвение, он служит тому же Творцу всего сущего, которому служу я. И как может быть неправильной вера, вселяющая в человека такую простоту и такое счастье? Мне кажется, его взгляд и характер сделали для моего обращения больше, чем все его слова. Я вижу в нем образец того, к чему я стремлюсь сама. Но прошлое тяжело давит на меня. Мне невыносимо вспоминать о нем, а теперь, когда мама потеряла Лию, я могу лишь от всей души молиться, чтобы у них с Меиром родились дети. Ведь она еще молода, и ради этого, ради их будущего я и еду сейчас к ним, может быть, с излишним легкомыслием соглашаясь на обман.

Роза предвидела тысячи трудностей, о которых я даже не подумал.

Первая и самая главная: где мы остановимся, когда прибудем в Норвич? Сразу ли мы пойдем в замок? И как Роза должна играть роль Лии перед шерифом, если мы не знаем, была ли Лия знакома с этим человеком?

Конечно, можно отправиться к евреям и искать пристанища у раввина в синагоге. Но при тысячном еврейском населении Норвича там должна быть не одна синагога. Должна ли Лия знать своего раввина в лицо и по имени?

Я погрузился в молитву, размышляя об этих сложностях. «Малхия, подскажи!» — настойчиво требовал я. Внезапно я осознал, какое опасное дело мы затеяли.

Меня привел сюда Малхия, и это вовсе не означало, что впереди не будет страданий. Я снова вспомнил о том, что потрясло меня в парижском соборе: как тесно сплетены добро и зло. Одному Господу ведомо, где в действительности добро, а где зло. Мы можем лишь следовать за Словом, которое Он произносит в защиту добра.

Значит, может произойти все, что угодно. Множество людей, вовлеченных в заговор, беспокоило меня сильнее, чем я признавался своим спутникам.

Мы подъехали к Норвичу в середине дня. По небу плыли низкие снеговые тучи, и на меня опять накатила волна воодушевления, как тогда, перед началом новой жизни, только на этот раз я уловил в нем совершенно неожиданный, яркий оттенок. Человеческие судьбы зависели от моего успеха или провала. Раньше меня никогда не занимал этот вопрос.

Когда я убивал врагов Алонсо, я был так же самонадеян, как сейчас самонадеянна Роза. И я делал это не ради Алонсо. Теперь я знал это наверняка. Я делал это, чтобы отомстить Господу за то, чему он позволил случиться с моей матерью, братом и сестрой. Чудовищная наглость того поступка душила меня, не оставляя в покое.

Когда наша повозка, запряженная двумя парами лошадей, покатилась по улицам Норвича, мы разработали план.

Роза будет спать на руках у отца, словно приболела во время путешествия, а я, не знающий никого из местных евреев, расспрошу солдат, можно ли нам отнести Лию в дом или лучше сразу отправиться к раввину из синагоги Меира и знают ли солдаты, кто этот самый раввин.

Мне было очень легко показать, что я не знаком с местной еврейской общиной, как и Годуин. Мы прекрасно понимали, что этот план окажется как нельзя кстати в том случае, если лорд Найджел уже прибыл и дожидается брата в замке.

Возможно, часовые, охраняющие евреев, готовы встретить нас.

Однако никто не был готов к тому, что произошло на самом деле.

Солнце тускло поблескивало из-за серых туч, когда мы вышли из экипажа перед домом Меира и удивились, увидев свет в окнах.

Мы сразу же подумали, что Флурию и Меира отпустили. Я выскочил из повозки и забарабанил в дверь.

Из тени мгновенно возникли стражники, и один из них — такой огромный, что мог бы сокрушить меня голыми руками, — потребовал, чтобы я прекратил нарушать покой обитателей этого дома.

— Но я пришел сюда как друг, — шепотом ответил я, как будто боялся разбудить захворавшую девушку. Я указал на нее: — Это Лия, дочь Меира и Флурии. Можно нам внести ее в дом, чтобы она отдохнула? Она слишком слаба, чтобы встретиться с родителями в замке.

— Что ж, входите, — ответил стражник и громко постучал в дверь ребром правой ладони.

Годуин вышел из экипажа и взял на руки Розу. Она прижалась головой к плечу отца, а он подхватил ее под колени правой рукой.

Дверь открылась, и я увидел в дверном проеме сгорбленного человека с тонкими седыми волосами и высоким лбом. Поверх длинного балахона на нем была тяжелая черная накидка. Руки костлявые и белые, глаза как будто пристально смотрят на Годуина с девушкой на руках.

Годуин охнул и замер на месте.

— Учитель Эли, — проговорил Годуин шепотом.

Старик отступил назад и, бросив на стражника недобрый взгляд, жестом пригласил нас в дом.

— Можете доложить графу, что прибыл его брат, — сказал старик стражнику и закрыл дверь.