Ирина Лазарева - Старое пианино

Михалыч разразился хохотом, схватившись за живот, приступы смеха усиливались, стоило ему взглянуть на выражение лица Ярика.

— Вот это прокол! — пробормотал тот. — Надо было мальцу шмотки покупать. Ты что наделал, бесстыдник? Раздел пожилого человека. — Ярик поискал в кустах и вытащил разодранную куклу. — Голову зачем оторвал, вандал?

— Рубашка не снималась, — охотно пояснил Зет. — А зачем ему? Он все равно неживой.

— Повезло ему, что неживой, — все еще смеясь, заметил Михалыч. — Хорошо, что это не кролик или хомяк, могла бы и шкурка сгодиться.

Наступил день, которого все ждали с нетерпением: Максим объявил, что композиция готова, и он может ее исполнить. Он положил на стол перед собравшимися стопку исписанных, измятых листов нотной бумаги.

— Не будем тянуть, — постановил Михалыч. — Ты в состоянии играть сегодня же на закате дня? — обратился он к Максиму.

— Я в отличном состоянии и сделаю все, что нужно.

— Хорошо, стало быть, всем надо собраться. Приготовьтесь к тому, что будет трудно, нам понадобиться максимум усилий, мужество, упорство, сила воли, иначе проиграем.

Вновь проработали все детали плана.

Чертенок Зет должен был как бы случайно проболтаться Лизе о книге и ее местонахождении. Ярослав и Василий предусмотрели вспомогательные средства для поимки Лизы, словно речь шла не о девушке, а о диком звере.

Веренского решили запереть в одной из комнат, чтобы отцовские чувства не помешали охотникам применить к Лизе необходимые меры, в том числе самые жесткие, если потребуют обстоятельства.

Михалыч сказал, что выложит книгу на видное место лишь после того, как Максим начнет играть, до тех пор она все время будет при нем.

Леонид Ефимыч жестоко переживал, на временное заточение согласился с душевными терзаниями.

Михалыч давал наставления Максиму:

— Запомни: что бы ни случилось, отвлекаться нельзя, ты не должен прерывать игру ни под каким видом, даже если явится Себ и попытается тебя убить. Доверься музыке и больше ни о чем не думай, доверься мне, я сумею тебя защитить.

Максим горько усмехнулся:

— Будем надеяться, что я успею закрыть проход до того, как Себ спохватится. Не переоценивай себя, с демоном тебе не сладить при всех твоих способностях. Эх, обидно будет, если не успею, ведь все готово, остался последний рывок.

Он посмотрел с грустью в чистые сияющие глаза.

«Мне бы такую силу духа, уверенность. Неужели он ничего не боится? Или знает что-то, чего не знаю я. Сказал, что надо верить. Легко ему быть спокойным, ведь это не он остается в полном одиночестве в комнате, которая давно уже не комната, а преддверие ада. Дважды мне удалось уцелеть, да только везение не бывает беспредельным».

Он вышел на крыльцо и загляделся на румяные облака, подсвеченные заходящим солнцем.

Рядом встал Ярик:

— Надеюсь, что сегодня все кончится, и мы вернемся к прежней жизни. Соскучился я по Москве, по работе, по атмосфере наших концертов.

Ты мне так и не объяснил, почему впрягся в эти вожжи. Как Михалычу удалось тебя убедить?

— Он не убеждал. Достаточно было услышать пианино. Я мог уйти, но никогда не смог бы забыть эти звуки. Я думаю, они постепенно свели бы меня с ума, спасение лишь в том, чтобы восстановить гармонию — в первую очередь, в собственной душе.

— Понимаю, эта штуковина разъедает все, что попадает в радиус ее действия. Ты прав — клин клином вышибают. Я уверен, что ты справишься. И Лизу вытащим, побеснуется и смирится. Она тебе, кажется, нравится? В этом деле положись на меня. Я все устрою.

— Думаешь, она забудет Себа? — засомневался Максим. — А как быть с Васей? Ведь он любит ее. Непорядочно отбивать у него девушку.

— Но она-то его не любит! К тому же, сам посуди, что он может ей предложить? Лизу после всех передряг надо развлечь, обеспечить ей роскошные условия, подарки, наряды. Словом, предоставь это мне, я знаю, что нужно женщине. Опыт какой-никакой имеется.

— Что ж, я готов добиваться девушки, если останусь в живых.

— Тьфу, постучи по дереву! Ты эти безобразия мне прекрати, и слушать не хочу! Кто тебе даст умереть? Ум включи, романтик.

Ярослав возмущался еще долго, скрывал таким образом собственное беспокойство.

Большие часы пробили пять раз. Максим вошел в кабинет и сел за пианино. Зажег все свечи, ноты поставил на пюпитр — больше для страховки, так как мог сыграть композицию по памяти.

Начинать следовало немедленно, в комнате было холодно, руки стыли. Свисающие с потолка гирлянды плесени посеребрились инеем, диван у стены отсырел, на светлой обивке виднелись пятна влаги.

Максим глубоко вдохнул, как обычно, когда собирался прикоснуться к клавишам пианино. Дыхание вырвалось обратно облачком пара.

Он начал играть. Никогда еще ни одна музыкальная композиция не имела подобного вступления. Она начиналась с агрессивного нагромождения всевозможного ора, выражающего различные эмоции, в том числе злорадного хохота, торжествующих криков мучителей, в ней властвовали духи ада. Руки пианиста летали над клавиатурой, рождали свирепый, казалось, беспорядочный звуковой вихрь, который постепенно скрутился в смерч. Неуловимо, такт за тактом, вытягивалась из бешеной воронки чуть различимая мелодия, голоса еще сходились, отталкивались и вдруг звучали в унисон, слагались в терцет, квартет, и снова мешанина, неразбериха, чернь, пустота, но теперь уже нестойкие, все более кратковременные. Как тонкий лучик, проникший в подземелье, выделилась музыкальная тема, она крепла с каждой минутой, набирала силу и объем, обретала значимость, торжественную размеренность.

Вновь, как в роковую ночь в лесу, начала меняться обстановка вокруг Максима, мебель, стены, потолок, пол пропали, медленно растворились в серой дымке, остались пианино и исполнитель, как бы висящие в пространстве. Как и в прошлый раз стало трудно дышать, но Максима вело вдохновение, он был силен и устойчив, как никогда.

В тумане обозначилось темное пятно, оно приближалось, и Максим догадывался, кого призвала его музыка, но думал об этом словно издалека, он жил в своей музыке, а все остальное было несущественно.

Гармоничный, прекрасный хор голосов ширился, захватил открывшееся пространство и понесся дальше, ввысь, неудержимо и величественно, здесь было все — скорбь, боль, грусть и светлые воспоминания, робкая надежда и мольба о прощении, благородство и величавая простота.

— Прекрати, — сказал Себ.

Максим отвлеченно посмотрел в его беспросветные глаза и продолжал играть.

Себ стоял перед ним с мечом в руке, клинок отливал вороненой сталью.

— Прекрати, или я убью тебя. Ты слышишь меня, музыкант?

Нет, не слышал его Максим, не хотел слышать. Не для того он прошел через мучения, дышал воздухом преисподней, впитал в себя по капле чужие страдания, чтобы сейчас отказаться от своего детища, может быть, главного и лучшего в своей жизни.