Николай Берг - Ночная смена. Крепость живых

Боров был уже тертый калач и довольно ловко разбирал минометки, гранаты и противотанковые мины. К снарядам у всех нас было отношение куда более осторожное. Мы отлично запомнили, когда подорвался Невзор — местная знаменитость, к которому милиционеры приезжали по расписанию чуть ли не раз в неделю и выгребали из квартиры кучу всякого разного взрывчато-огнестрельного… Заскучав от привычного и возжелав новых ощущений, паренек стал разбирать 37-миллиметровый снарядик — чертовски красивая штучка вообще-то. Кто понимает — пояски, деления, да и вообще как игрушечка…

Его приятели, не одобрившие этого занятия, отошли в сторонку. Тут у Невзора в руках и бахнуло. Соратнички чесанули по домам, зачем-то выкинув портфель Невзора в Говнотечку… И затаились. Прижали уши.

Утром какой-то работяга шел из Ульянки в Горелово на работу, тогда многие так ходили. Часть тропинки пробегала как раз у воды этой самой речушки. Вот дядька и обратил внимание на какие-то темные потеки на склоне, поднял взгляд с тропинки на откос берега и увидел там Невзора. Тот еще теплый был, когда его мужик нашел.

Оказалось, что взрыв снарядика в руках не убил Невзора, а роем мелких осколков страшно порвал — кисти рук, колени, лицо. Как удалось искромсанному Невзору проползти двести метров и как он сообразил, что на тропинке у него еще есть шанс кого-нибудь встретить, мне и сейчас непонятно. До речки он за ночь дополз и там окончательно кровью истек… След за ним остался — через неделю еще видно было.

Мы из этого сделали два вывода и твердо их придерживались: не разбирать снаряды и, если кто из наших взорвется, не убегать, как приссавшие дети.

Несколько лет, пока я жил в Ульянке, были посвящены копу. Если времени было побольше — отправлялись на Пулковские, если мало — болтались по Разбитому, а зимой в морозы рылись в болотистом леске, благо морозцем прихватывало воду.

К нашей компании как-то относилась и ватага Коната. Что это было за прозвище или фамилия — понятия не имею. Парень был примечательный: мелкий, шустрый блондинчик, скорее всего родившийся в детской комнате милиции. Если бы не тот факт, что мама у него была очень порядочным человеком, а бабушка, жившая с ними, тем более была старорежимным реликтом, мы бы твердо в это поверили, потому как все наши контакты с милицией заключались в том, что нас периодически отлавливали на железной дороге по возвращении с копа и отбирали трофеи. Делалось это рутинно, спокойно и даже как-то патриархально.

Ровно так же уничтожалось все, что я притаскивал домой. Мои родные словно чуяли, где у меня новый тайничок, и все моментально накрывалось медным тазом.

Конат же все время влетал по-крупному — с оформлением документов. Это считалось ужасным ужасом. То Конат начинал подрывать мусорные баки толовыми стограммовыми шашками — мы как раз по физике проходили электроцепи, и наш Куперштейн по простоте душевной объяснил, как действует подрывная машинка у партизан. На пятом или шестом мусорном бачке бравый диверсант был схвачен охреневшими от такой наглости милиционерами. До этого было негласное соглашение — за полями и в полях все время что-то щелкало, бахало или бумкало, но в жилых кварталах никаких взрывов до Коната не устраивали.

После этого Конат похвастался коллекцией синяков на заднице, в некоторых из которых угадывались (при наличии небольшой фантазии) пятиконечные звезды от пряжки офицерского ремня.

То Конат обнаруживал на железнодорожных путях товарняк, в одном из вагонов которого был груз кубинского рома. После этого Ульянка пару дней благоухала по-благородному, а милиционеры опять ломали себе головы, почему от синяков, которым и «Три топора» [46] Так в народе называли портвейн «777». были недостижимой мальвазией, пахнет так непривычно романтично. Потом запахло по-пиратски и от милиционеров, а Конат опять хвастался новыми звездами.

Явно в этом мальчишке сидело несколько чертей, потому как только он мог поспорить на то, что профутболит череп от Разбитого до Ульянки. То, что череп с равным успехом может быть и нашего солдата, его не парило совершенно. Вообще, отношение к останкам у него было глубоко философским: захоронить такую прорву павших явно было невозможно, разве что всем забросить любые дела и заняться собиранием костей. Правда, в нашей компашке как-то было западло рыться в костях наших солдат. Не то что мы были такие уж сознательные. Просто как-то не катило. Поэтому и рыли у немцев. Вроде как вот какие мы аристократы.

Конат одно время рыл с нами, бросив бульканье, но получилось как со щукой, которая пошла мышей ловить. Однажды Конат нашел стрелковый окопчик — и на бруствере его нашлись довольно редкие гильзы от патронов к парабеллуму. На первых же копках попалась немецкая каска, которую Конат почему-то тут же назвал эсэсовской. Потом пошли кости.

Мы столпились вокруг, потому как Конат вопил про здоровенного автоматчика-эсэсовца и рыл словно одержимый… Честно говоря, мы страшно завидовали. Кости были и впрямь здоровые. А потом, к нашей громадной радости, Конат выволок копыто с подковой. И потом еще одно. И еще. И лошадиный череп.

В следующий раз, взявшись за не менее перспективный объект, Конат нарвался на сортир, во всяком случае, нашел там стандартный стульчак тех времен — две доски с аккуратно по-немецки вырезанной дырой.

После этого копательство он бросил и опять взялся булькать. И тут же утер нам морды, найдя в одной воронке четыре «гочкиса» — причем два были с треногами.

— Эй! Гляньте, что это справа?

А справа у самой дороги расположена здоровенная помойка посреди поля. Было бы полное впечатление того, что несколько мусоровозов высыпали сюда свой груз и потом его подпалили… Однако посреди этого безобразия торчал закопченный хвост авиалайнера с каким-то незнакомым значком — компаний сейчас много, все эмблемы и не упомнишь. Чуть поодаль груда металлолома, какие-то баки. Нет, не баки, скорее, сильно обгоревшие турбины. Опять хлам, рваные шмотки, вяло шевелящиеся от холодного ветра тряпки и бумажки…

— Самолет грохнулся. Должен был сесть, да не угадал.

— Живые, интересно, есть?

— Да после такого удара и пожара и неживые-то вряд ли уцелели…

Медленно проезжаем место катастрофы. Горело здесь сильно — металл плавленый, кроме хвоста больше ничего внятного и не осталось… А бумажки какие-то все равно уцелели…

Нам остается проехать по кольцевой автодороге еще несколько десятков километров — до города Кронштадта, который стоит на острове Котлин. Небольшом острове. Острове, на котором удалось удержаться таким же живым людям, как мы.