Стивен Кинг - Бессонница

Ральф опустил взгляд на свои ладони, не зная, что сказать, и испытывая неловкость. Конечно, он знал, что Макговерн был гомосексуалистом, знал это уже много лет, но до сегодняшнего вечера Билл никогда не говорил об этом вслух. Ральф пожалел, что тот не приберег этот разговор на какой-нибудь другой денек… Желательно на такой, когда Ральф не чувствовал бы себя так, словно большую часть его мозга заменили гусиным пухом.

— Это было тысячу лет назад, — сказал Макговерн. — Кто бы мог подумать тогда, что мы оба пристанем к берегам Харрис-авеню.

— У нее эмфизема, верно? По-моему, я так слышал.

— Ага. Одна из тех болячек, которые не остановишь. Все-таки старость девчонкам ни к чему, правда?

— Да, правда, — сказал Ральф, а потом его разум осознал эту истину с неожиданной силой. Это о Кэролайн он думал и о том ужасе, который испытал, когда, задыхаясь, ворвался в квартиру в промокших кроссовках и увидел ее, лежащую на пороге кухни… Точно на том месте, где он стоял, разговаривая по телефону с Элен. Столкновение лицом к лицу с Эдом Дипно было просто ничто по сравнению с ужасом, который он ощутил в тот момент, когда был уверен, что Кэролайн мертва.

— Я помню то время, когда Мэй привозили кислород раз в две недели, не чаще, — сказал Макговерн. — Теперь они приезжают каждый понедельник и четверг, по часам. Я хожу навещать ее, когда могу. Иногда читаю ей — самую скучную ерунду в дамских журналах, какую только можно отыскать, — а иногда мы просто сидим и болтаем. Она говорит, ее легкие словно наполняются водорослями. Теперь уже осталось недолго. Однажды они приедут и загрузят в кузов этого фургона не пустой кислородный баллон, а Мэй. Отвезут ее в Домашний центр Дерри, и это будет конец.

— Это от курения? — спросил Ральф.

Макговерн одарил его взглядом, столь несвойственным для его худого, мягкого лица, что у Ральфа ушло несколько секунд, на то, чтобы прочитать в нем презрение.

— Мэй Перро в жизни не выкурила ни одной сигареты. Она расплачивается за двадцать лет, проведенных в красильне в Коринне, и еще двадцать — сортировщицей на фабрике в Ньюпорте. Ее легкие забиты хлопковым волокном и нейлоном, а не водорослями.

Двое молодых людей из «Медицинского обслуживания» забрались в свой микроавтобус и уехали.

— Мэн — северный отрог Аппалачей, Ральф. Многие этого не осознают, но это так. И Мэй подыхает от главной болезни Аппалачей. Врачи называют ее «легкими текстильщика».

— Прошу прощения. Ты, наверное, очень привязан к ней.

Макговерн уныло рассмеялся:

— Не-а. Я навещаю ее, потому что она — последнее, что связывает меня с моей давно прошедшей молодостью. Иногда я читаю ей и всегда ухитряюсь проглотить одно или два ее старых, засохших овсяных печенья, но не более того. Уверяю тебя, мой интерес к ней надежно эгоистичен.

Надежно эгоистичен, подумал Ральф. Вот уж истинно странная фраза. Истинно макговернская фраза.

— Бог с ней, с Мэй, — сказал Макговерн. — У меня на языке вертится другой вопрос: что нам делать с тобой, Ральф? Виски не помогло, верно?

— Да, — ответил Ральф. — Боюсь, что не помогло.

— Кстати, прости за каламбур, а ты наливал как следует — по самые виски?

Ральф кивнул.

— Что ж, все равно ты должен что-то сделать со своими мешками под глазами, а иначе ты никогда не закадришь красавицу Лоис. — Макговерн глянул на ответную гримасу Ральфа и вздохнул. — Не смешно, м-м-м?…

— Нет. Долгий выдался денек.

— Извини.

— Все нормально.

Некоторое время они посидели в уютном молчании, наблюдая за прохожими в их части Харрис-авеню. Три маленькие девочки играли в прыгалки на противоположной стороне улицы, на автомобильной стоянке «Красного яблока». Рядом стояла миссис Перрайн, вытянувшись, как часовой, и смотрела на них. Мальчишка в кепке «Ред сокс» [22] «Ред сокс» — бейсбольная команда города Бостона. с козырьком на затылке прошел мимо них, прихлопывая в такт музыке в наушниках. Двое ребятишек перебрасывались пластиковой тарелкой перед домом Лоис. Лаяла собака. Где-то женщина кричала какому-то Сэму, чтобы он забрал свою сестру и шел домой. Обычная вечерняя симфония, не более того, но Ральфу она казалась какой-то странно фальшивой. По-видимому, причина в том, что в последнее время он здорово привык видеть Харрис-авеню пустынной.

Он повернулся к Макговерну и сказал:

— Знаешь, о чем я подумал прежде всего, когда увидел тебя на парковке у «Красного яблока» сегодня днем? Несмотря на все, что там происходило?

Макговерн отрицательно качнул головой.

— Я подивился, где же твоя чертова шляпа. Панама. Ты показался мне очень странным без нее. Почти голым. Так что давай раскалывайся: куда ты девал свою любимую игрушку, сынок?

Макговерн дотронулся до макушки, где остатки его тонких, как у младенца, белых волос были аккуратно зачесаны слева направо, прикрывая розовый череп.

— Не знаю, — сказал он. — Не смог отыскать ее сегодня утром. Почти всегда, заходя в дом, я не забываю кинуть ее на столик у входной двери, но там ее нет. Наверное, на сей раз сунул ее куда-то еще, а куда — забыл. Подожди еще пару лет, и я буду бродить в нижнем белье, потому что не смогу вспомнить, куда подевал свои портки. Вот тебе обратная сторона прекрасного возрастного опыта, верно, Ральф?

Ральф кивнул и улыбнулся, подумав про себя, что из всех пожилых людей, которых он знал — а он знал по меньшей мере дюжины три по случайным прогулкам по парку (привет-как-дела), — больше всех ныл о своих годах Билл Макговерн. Казалось, он испытывает такое же чувство к своей утраченной юности и недавно прошедшей зрелости, как генерал — к горстке солдат, дезертировавших накануне генерального сражения. Однако Ральф не собирался произносить это вслух. У каждого есть свои маленькие причуды; несколько театральные стенания насчет своего старения — одна из причуд Макговерна.

— Я сказал что-нибудь смешное? — спросил Макговерн.

— Прости?

— Ты улыбался, вот я и подумал, что сказал что-то смешное. — Это прозвучало слегка обиженно, особенно для человека, так обожавшего подкалывать своего верхнего соседа насчет хорошенькой вдовушки с их улицы, но Ральф напомнил себе, что денек выдался трудным и для Макговерна тоже.

— Я вовсе не думал о тебе, — сказал Ральф. — Я думал о том, что Кэролайн любила повторять практически то же самое: что состариться — это все равно как получить плохой десерт в конце прекрасного обеда.

Это была ложь, по крайней мере наполовину. Кэролайн употребляла такую фразу, но пользовалась ей, говоря об убивавшей ее опухоли мозга, а не о старости. Да она и не была такой уж старой — умерла всего в шестьдесят четыре, — и до последних шести или восьми недель своей жизни клялась, что у нее редко выдаются деньки, когда она ощущает больше половины своих лет.