Стивен Кинг - Бессонница

— Какие дела? — спросил Ральф. Он пытался говорить небрежным тоном, но по-прежнему сжимал телефонную трубку так крепко, что у него ныли пальцы.

— Силы, — ответил Эд. — В Дерри взялись за работу такие силы, о которых тебе знать не нужно. Они… Ну, давай просто скажем, что они — сущности. Пока они еще не заметили тебя, но, если ты будешь продолжать валять дурака со мной, они заметят. А тебе это не нужно. Поверь мне, не нужно.

Силы. Сущности.

— Ты спрашивал меня, как я узнал обо всем этом. Кто посвятил меня в эту картину. Помнишь, Ральф?

— Да. — Он действительно вспомнил. Именно сейчас. Это было последнее, что Эд сказал ему, прежде чем натянуть на лицо широкую дежурную улыбку и пойти поприветствовать полицейских. «Я вижу цвета с тех пор, как он пришел и рассказал мне… Поговорим об этом позже».

— Мне сказал врач. Маленький лысый врач. Думаю, тебе придется с ним повидаться, если ты попытаешься еще раз полезть в мои дела. И тогда помоги тебе Бог.

— Маленький лысый врач, угу, — сказал Ральф. — Да, я понимаю. Сначала Малиновый король и Центурионы, теперь маленький лысый врач. Полагаю, следующим будет…

— Обливай меня своим сарказмом, Ральф. Только держись подальше от меня и того, чем я занимаюсь, понял меня? Держись подальше.

Раздался щелчок, и Эд пропал. Ральф долго смотрел на телефонную трубку в своей руке, а потом медленно повесил ее.

«Только держись подальше от меня и того, чем я занимаюсь».

Да, а почему бы и нет? У него полным-полно своих дел.

Ральф медленно прошел в кухню, засунул ужин (филе пикши, между прочим) в духовку и попытался выкинуть из головы протесты против абортов, ауры, Эда Дипно и Малинового короля.

Это оказалось легче, чем он ожидал.

Лето ускользнуло, как это бывает в штате Мэн, почти незаметно. Ранние пробуждения Ральфа продолжались, и к тому времени, когда краски осени начали мелькать в деревьях на Харрис-авеню, он уже раскрывал глаза около двух пятнадцати каждое утро. Это было погано, но впереди маячил назначенный ему визит к Джеймсу Рою Хонгу, а то дикое шоу фейерверков, с которым он столкнулся после своей первой встречи с Джо Уайзером, больше не повторялось. Эпизодически появлялись искорки вокруг краев различных предметов, но Ральф обнаружил, что, стоит ему зажмуриться и досчитать до пяти, искорки исчезали, когда он снова открывал глаза.

Ну… как правило, исчезали.

Речь Сюзан Дэй была назначена на пятницу, восьмое октября, и, пока сентябрь шел к своему законному финалу протесты и публичные дебаты относительно добровольных абортов становились все напряженнее и яростнее и все острее фокусировались на ее появлении. Ральф много раз видел Эда в новостях по телевизору, иногда в компании Дэна Дальтона, но все чаще одного, говорящего быстро, убедительно, и нередко в его взгляде и в интонациях чувствовалась ирония.

Он нравился публике, и ряды «Друзей жизни» пополнялись так интенсивно, как «Хлеб насущный» — их политический прародитель — мог только мечтать. Сборищ с швырянием кукол больше не было, равно как и прочих агрессивных демонстраций, зато устраивались многочисленные марши протеста и протеста против протеста, в изобилии звучали личные оскорбления, спорщики потрясали кулаками и засыпали редактора «Дерри ньюс» гневными письмами. Священники грозили проклятием, учителя твердили об умеренности и терпимости; с полдюжины молодых женщин, называющих себя «Веселые лесбийские крошки за Иисуса», были арестованы за марш перед первой баптистской церковью Дерри с плакатами, гласившими: УБИРАЙТЕСЬ ИЗ МОЕГО ТЕЛА! «Дерри ньюс» напечатала высказывание одного полицейского, пожелавшего остаться неизвестным, заявившего, что он надеется, что Сюзан Дэй подцепит грипп или еще что-нибудь и будет вынуждена отменить свой приезд.

Ральф больше не получал известий от Эда, но двадцать первого сентября пришла открытка от Элен с четырнадцатью ликующими словами: Уррра, я нашла работу! Публичная библиотека Дерри! Приступаю через месяц! Скоро увидимся. Ваша Элен.

Испытывая самую большую радость с тех пор, как Элен звонила из больницы, Ральф спустился вниз, чтобы показать открытку Макговерну, но дверь в квартиру внизу была закрыта и заперта.

Тогда, может быть, сходить к Лоис… Только Лоис, наверное, тоже ушла, поехала на свои карточные посиделки, а может, в центр — купить шерсти для вязания нового афганского ковра.

Беззлобно ворча и размышляя о том, как люди, с которыми больше всего хочется поделиться хорошими новостями, вечно где-то шляются, когда тебя буквально распирает, Ральф побрел к Страуфорд-парку. И там он отыскал Билла Макговерна; он сидел на скамейке возле поля для игры в мяч и плакал.

Плакал — пожалуй, слишком сильно сказано; быть может, лучше было бы сказать расхныкался. Из его узловатого кулака выглядывал краешек носового платка. Макговерн сидел на скамейке и наблюдал, как мамаша с маленьким сыном катают мяч вдоль первой основной черты ромбовидного поля, на котором два дня назад закончилось последнее большое событие сезона — чемпионат города по бейсболу.

То и дело он поднимал кулак с зажатым в нем носовым платком к лицу и промокал им глаза. Ральф, который никогда не видел Макговерна плачущим — даже на похоронах Кэролайн, — несколько мгновений потоптался возле площадки, прикидывая, подойти ли к Биллу или просто пойти обратно той же дорогой, какой он пришел сюда.

В конце концов он набрался мужества, подошел к скамейке и сказал:

— Салют, Билл.

Макговерн поднял на него глаза — красные, влажные и слегка смущенные, — снова вытер их и попытался выдавить улыбку:

— Привет, Ральф. Я тут распустил нюни. Извини.

— Все нормально, — сказал Ральф, садясь на скамейку. — Со мной тоже случается. В чем дело?

Макговерн пожал плечами и снова утер глаза.

— Ничего особенного. Переживаю эффект парадокса, только и всего.

— Что это за парадокс?

— Одного из моих самых старых друзей навестила удача. Это он когда-то впервые пригласил меня на должность преподавателя. Он умирает.

Ральф удивленно поднял брови. Но ничего не сказал.

— Он подцепил пневмонию. Его племянница, наверное, не сегодня-завтра перевезет его в больницу, и его подключат к кислородной подушке, по крайней мере на время, но он почти наверняка умрет. Я отпраздную его смерть, когда она настанет, и, полагаю, это главное, что вгоняет меня в самую говенную депрессию. — Макговерн помолчал. — Ты не понимаешь ни слова из того, что я говорю, да?

— Да, — сказал Ральф. — Но это нормально.

Макговерн заглянул ему в глаза, на мгновение опустил свои, потом кинул еще один удивленный взгляд на его лицо и шмыгнул носом. Звук получился хриплым и слезливым, но тем не менее Ральфу показалось, что это настоящий смешок, и он рискнул слабо улыбнуться в ответ и спросить: