Бентли Литтл - Университет

После этого Брент трусцой направился в ванную комнату — принять утренний душ.

Через десять минут он вышел из наполненной паром ванной комнаты — чистенький и освеженный, свежевыбритый, с тщательно расчесанными волосами и безупречно одетый — в отутюженных брюках и накрахмаленной сорочке с галстуком.

Весело насвистывая, он отправился в кухню и приветствовал родителей:

— Привет, ма! Привет, па!

Его родители ничего не отвечали. Только смотрели на Брента полными страха выпученными глазами.

Они сидели на стульях, к которым он их привязал с вечера.

Носовые платки, которыми он заткнул их рты, были пропитаны кровью и слюной. Кровь и слюна образовала на их лицах одинаковые круги, поэтому папашка и мамашка, учитывая к тому же одинаково выпученные глазенки, выглядели близнецами.

Брент не мог не расхохотаться, глядя на них.

Он потрепал родителей по волосам.

— Люблю вас, ребятки!

Молодой человек прошел к холодильнику и вынул масло и джем. Из шкафчика достал упаковку нарезанного хлеба, взял пару ломтей и сунул их в тостер. Глядя в окно, взял стакан, открыл кран и налил себе воды. Пока он жадно пил, его заметила соседка, миссис Грей, мывшая посуду у себя на кухне. Она улыбнулась ему и помахала рукой. Брент в ответ тоже улыбнулся и помахал рукой.

Затем он повернулся к родителям. Кровь на их лицах и на верхней части груди уже засохла — коричневато-рубиновые полосы и пятна образовывали причудливые узоры и напоминали татуировку первобытных племен.

Брент пересек кухню, взял стул матери и развернул ее спиной к столу.

Его взгляд был прикован к ее обнаженной груди.

Тяжелая и налитая, а не сморщенная, как он себе прежде воображал.

Белая кожа груди матери была на диво гладкая и молодая. Резко выделялись большие коричневые соски. Брент не видел ее груди с самого младенчества — а что было тогда, он, конечно, не помнит. Стало быть, вчера вечером он впервые по-настоящему увидел грудь матери, когда раздел ее догола и привязал к стулу. Еще вчера ему хотелось потрогать эти груди, пососать их, поперекатывать эти коричневые соски у себя во рту Но он не знал, понравится ли это Университету — поймет ли Он и одобрит ли Он такой поступок.

Брент с удивлением заметил, что с сосков матери что-то капает — что-то белое. Капельки вытекали из сосков, затем белая влага струилась по крупной полновесной груди, У нее снова молоко! Через многие-многие годы после родов!

Это чудо! Чудесно! В ее груди снова есть молоко! Воистину пути Университета неисповедимы. Чего Он только не может, чего Он только не придумает!

Брент с ухмылкой стал перед матерью на колени, взял ее левую грудь в руки и стал сосать ее.

Мать вскрикнула и дернулась всем телом. Но он хорошо привязал ее к стулу, со знанием дела, да и веревки были крепкие. Поэтому матери оставалось только дрожать. Теперь она в его полной власти.

Продолжая сосать левую грудь, Брент взял рукой правую и стал сжимать ее. Брызнула белая струйка. Он чуть отодвинулся, чтобы молоко не попало на его накрахмаленную сорочку. Молоко стекало на живот матери, растворяло запекшуюся кровь и смешивалось с ней.

Женщина рыдала, слезы струились по ее щекам. Он не обращал внимания, сосал еще интенсивнее. Рядом дергался на своем стуле и в бешенстве мычал отец. В конце концов он стал подпрыгивать на своем стуле, и продвинулся на несколько дюймов вперед, в сторону Брента. Сын оторвался от соска матери и встал, чтобы огреть старого козла кулаком по голове. От удара стул опрокинулся. Отец оказался на полу в позе перевернувшегося на спину жука, который бессильно сучит ножками. Как отец ни извивался и ни мычал, ничего сделать он не мог. Брент двинул его в живот для круглого счета и был вознагражден протяжным стоном. Окровавленный платок был хорошо вбит в рот отца — тому оставалось лишь мычать, кряхтеть и стонать.

Брент повернулся к матери и сказал с ласковой улыбкой:

— Растущим детям нужно материнское молоко. Он нагнулся и еще какое-то время сосал молоко — теплое и вкусное.

Сосал, пока тостер со щелчком не выбросил поджаренный хлеб.

После завтрака Брент поднял отца с пола, несколько раз полоснул его и мать бритвой — чтоб была свежая кровь — и пошел чистить зубы в ванную комнату.

Затем он вернулся в спальню, достал из шкафа портупею и надел ее. Нежно погладив лежащий на столе "ругер", Брент взял его и вложил в кобуру. После чего вынул из ящика стола опасную бритву и сунул ее в карман.

Молодой человек взглянул на себя в зеркало и довольно улыбнулся: вот теперь он готов к тому, чтобы идти в университет.

Джим окинул взглядом редакционную комнату. Рабочее место Шерил пустует, Эдди и Форд о чем-то яростно спорят, а Фарук молчком сидит в углу. Что происходит, черт возьми? В прошлом учебном году работы было ненамного меньше — такая же вечная напряженка. Однако все как-то справлялись, трудились мирно и никто ни на кого не наскакивал. А нынче словно с цепи сорвались — так и норовят оскорбить друг друга, все время ссорятся и грызутся. Дух товарищества, чувство локтя, полусемейная атмосфера — где все это? Где все, чем его так привлекала в прошлом студенческая газета? Пропало начисто.

Теперь "Сентинел" превратился в царство взаимной неприязни — все ябедничают, огрызаются на самые невинные замечания... Словом, кошмар какой-то! А ведь он никогда не был диктатором, никогда ни на кого не наезжал, советовался со своими сотрудниками, старался поддерживать в редакции дружескую атмосферу. Однако в последнее время ничто не срабатывает: ни кнут, ни пряник, ни доброе слово, ни окрик. Работа идет через пень колоду, а отношения между сотрудниками приводят его в ужас.

Да, в этом семестре редакцию не узнать.

А что можно узнать в этом семестре? Все кругом изменилось. Причем исключительно в худшую сторону.

Джим взглянул в сторону пустого кабинета, где прежде частенько сиживал куратор. Тяжко принимать все решения одному, без помощи и совета опытного взрослого человека.

Университет теперь не узнать. Редакцию не узнать. Да и сам он себя не узнавал.

Просто диву даешься, как быстро необычное становится обычным, как скоро привыкаешь к вещам, к которым привыкнуть, казалось, невозможно.

Скажем, массовое самоубийство вьетнамских студентов на прошлой неделе практически никого в редакции не взволновало. Университетская жизнь поворачивается так, что самоубийства стали банальностью, обыденным делом. Ничья душа не всколыхнулась. Или они все уже устали от ужасов, внутренне перегорели?

Возможно, в войну у людей возникает такая же реакция — апатия, равнодушие? Быть может, это и есть единственный способ преодолеть полосу несчастий и не сойти с ума? Стать бесчувственной деревяшкой, чтобы твое сердце больше ни на что не отзывалось...