Сет Грэм-Смит - Авраам Линкольн Охотник на вампиров

Эйб записал в своем журнале в тот же день:

Никогда еще мир не знал такой девушки! Никогда еще столько красоты и света не сливалось сразу в одном теле! Она на добрый фут короче меня, голубые глаза, огненные волосы и ослепительная улыбка. Она несколько худощава, но при этом имеет очень кроткий, добрый нрав. Как мне теперь уснуть, зная, что она где-то там, в ночи? Как мне теперь думать, если все мои мысли только о ней?

Эйб и Энн встречались неоднократно, еще раз у Ментора Грэма, где провели оживленное обсуждение поэзии Шекспира и Байрона; еще совершали прогулки, где вели оживленное обсуждение жизни и любви; еще на обожаемой Энн вершине холма, где едва ли разговаривали.

Я испытываю неловкость, когда пишу об этом, а также боюсь обесценить то, что произошло между нами, но сдержать это в себе тоже не в силах. Сегодня после полудня наши губы впервые встретились. Это случилось, когда мы сидели на одеяле и молча смотрели на дрейф какого-то флэтбота по Сангамону.

— Авраам, — сказала она.

Я повернулся к ней и удивился, что ее лицо так близко.

— Авраам… вы верите в то, что сказал Байрон? Что

Любовь ведет порою нас

Тропинкой узкой. Волк подчас

По той тропе идти боится.

Я ответил ей, что верю в это всем сердцем, и тогда она прижала свои губы к моим, не сказав ни слова.

Осталось три месяца до моего отъезда в Вандалию, и я намерен каждое мгновение посвятить Энн. Она самая отзывчивая… самая нежная… словно бриллиант, ярче любой звезды на небе. Ее единственная вина в том, что она отдалась любви такого дурака, как я!

Больше ни о ком Эйб не писал таких цветистых напыщенных фраз. Ни о своей жене; ни о своих детях. Это была страстная, неутолимая, безумная любовь, какая бывает лишь в молодости. Первая любовь.

Декабрь пришел «так быстро». Он вытер слезы прощания и отправился в Вандалию принимать присягу в качестве депутата законодательного собрания. Перспектива быть «плотником, сидящим рядом с образованнейшими людьми» (которая прежде доставляла ему столько волнения) больше не внушала переживаний. Два мучительных месяца он просидел в Капитолии, думая лишь об Энн Ратлидж, и немного о работе. Когда в январе сессия была закрыта, он «выскочил из двери прежде, чем утихло эхо от удара молотка», и помчался домой, чтобы пережить лучшую весну в своей жизни.

Нет музыки чудесней ее голоса. Нет картины красивей ее улыбки. Мы сидели в тени дерева после полудня, Энн читала «Макбета», а моя голова лежала у нее на коленях. Она держала книгу в одной руке, пальцами другой перебирала мои волосы — и нежно целовала мой лоб каждый раз, когда переворачивала страницу. Ради этого и существует наш мир. Это и есть жизнь. Она спасет меня от любого яда. Когда она рядом, я забываю о своем долге по истреблению вампиров. Только она. Я намерен просить у ее отца разрешения жениться. Хотя и существует одно препятствие, однако, я знаю — как все это уладить скорейшим образом.

Это самое «одно препятствие» звалось Джоном МакНамаром — и, вопреки легкомысленному замечанию Эйба, представлял серьезную угрозу их будущему счастью.

Энн была с ним помолвлена.

[МакНамар] был человеком сомнительной репутации, который объявил о своей любви к Энн, когда ей было восемнадцать, после чего до поры, пока Энн не вступит в подходящий для женитьбы возраст, уехал в Нью-Йорк. Несколько писем от него пришли еще в Декатуре, и их нельзя назвать посланиями от влюбленного человека, а с того времени, как Энн вступила в подходящий возраст, не было вообще ни слова. Однако пока он не отпустит ее, я не буду удовлетворен. Но сердце мое (которое помнит, что путь истинной любви не пройти совершенно спокойно {19} 19 Эйб то ли неверно цитирует, то ли намеренно слегка искажает смысл фразы из «Сна в летнюю ночь» У. Шекспира, акт 1, сцена 1. ) подсказывает, что все пройдет быстро и благополучно закончится.

И Эйб сделал то, что умел лучше всего. Он написал Джону МакНамару письмо.

IV

Утром 23 августа Эйб написал в журнале десять безобидных слов:

Записка от Энн — она неважно себя чувствует. Сегодня не встретимся.

Это было незабываемое лето. Эйб и Энн встречались почти каждый день, совершали долгие, бесцельные прогулки вдоль реки, украдкой целовались, когда были уверены, что никто их не видит. Предосторожности были напрасны — весь Нью-Салем и Клари Гроув знали, что они влюблены, знали, в основном, стараниями Джека Армстронга, испытывавшему по этому поводу жгучий зуд.

Ее мать встретила меня в дверях и сказала, что к ней нельзя, но Энн услышала наши голоса и позвала меня к себе. Я увидел ее лежащей в постели, с открытым томом «Дон Жуана» на груди. С разрешения миссис Ратледж мы остались одни. Я взял ее руку и понял — у нее жар. Уловив мою озабоченность, Энн улыбнулась:

— Это просто лихорадка, — сказала она. — Скоро пройдет.

Пока мы разговаривали, я заметил, что ее тревожит не только болезнь. И не только холода, сменяющие лето. Я стал расспрашивать ее, в ответ она разрыдалась. В то, что она мне потом рассказала, я едва мог поверить.

Потерявшийся жених Энн, Джон МакНамар, вернулся.

— Он пришел ко мне позавчера вечером, — сказала она. — Он был в ярости. Он выглядел больным; вел себя странно. Он рассказал мне о твоем письме, и потребовал дать ответ лично. «Ответь, ты правда полюбила другого!» — сказал он. — «Ответь, и я уеду этой же ночью, и никогда не вернусь!»

Энн ответила: она любит не другого, а именно Авраама Линкольна. Верный слову, МакНамар уехал этой же ночью. Больше Энн его не видела. Во власти гнева тем же вечером Эйб делает запись:

Я написал этому МакНамару о нашей любви — попросил его быть джентльменом и расторгнуть помолвку. Вместо ответа он проделал тысячи миль по диким местам, чтобы прокрасться к леди, которую игнорировал три года! Которую по-прежнему считал своей, несмотря на собственное невнимание! Подлец! Если бы я оказался там, когда заявился этот трус, я проломил бы ему череп, а спину порезал бы на ремни {20} 20 Имеются в виду кожаные полоски кожи для заточки бритвы, широко используемые в то время. ! Но все же, он уехал, и это меня устраивает — больше нет помех нашему счастью. Теперь никаких задержек! Когда Энн поправится, я попрошу у ее отца ее руки.

Но Энн не поправилась.

Когда, на следующее утро, двадцать четвертого, Эйб вернулся к ним в дом, она была так больна, что едва могла сказать несколько слов. Лихорадка развивалась; дыхание становилось прерывистым. В полдень она совсем не могла говорить, а временами вовсе теряла сознание. Во время пробуждений у нее шли галлюцинации, а тело сотрясали такие конвульсии, что кровать стучала о пол. Ратледжи и Эйб до последнего боролись за ее жизнь — ставили холодные компрессы и обжигали свечами. Доктор засучил рукава и не отходил от нее с полудня. Сначала он был «убежден», что это тиф. Теперь уже ни в чем не был уверен. Галлюцинации, конвульсии, кома — и все за столь маленький промежуток времени? Он никогда не видел ничего подобного.