Сет Грэм-Смит - Авраам Линкольн Охотник на вампиров

Но Эйб видел.

Ужас владел мной весь день и весь вечер. Забытый, но такой знакомый ужас. Я снова был девятилетним мальчиком; снова видел иссыхающую мать в муках, прошедшую через тот же кошмар. Шепчущий бесполезные молитвы; чувствующий невыносимую вину. Это я обрек ее на страдания. Я написал то письмо с требованием освободить ее от обязательств. И у кого я требовал? У человека, который таинственно исчез, а когда вернулся, имел болезненный вид… человека, который ждал ночи, чтобы увидеть свою несостоявшуюся невесту… человеку, который предпочел увидеть ее страдания и смерть, но не отдать в объятия другого.

У вампира.

Это были последние объятия. Все сроки вышли. Она в последний раз потеряла сознание. Лучшее, что создал Бог. Осквернено.

Кончено.

Энн Ратледж умерла 25 августа 1835-го года. Ей было двадцать два.

Для Эйба все утратило смысл.

xxxxxxx

25 августа 1835

Мистеру Генри Стерджесу

Сент- Луис, Лукас-Плейс, дом 200.

Срочно.

Рис. 1–3. Эйб рыдает у постели умирающей от истощения Энн Ратлидж. Из книги Тома Фримэна «Первая любовь Линкольна» (1890).

Дорогой Генри.

Я благодарен за все, что Вы делали для меня все эти годы, но теперь, к сожалению, вынужден с Вами расстаться. Ниже следует имя того, кто заслуживает раньше других. Для меня же единственное благо в этой жизни — это скорый конец.

Джон МакНамар,

Нью- Йорк. Э.

В следующие два дня Джек Армстронг и другие Парни из Клари Гроув круглосуточно следили за каждым его движением. Они отняли у него все ножи и плотницкие инструменты; отобрали ружье. Они забрали даже ремень, чтобы он не повесился. Джек лично проследил, чтобы охотничье снаряжение Эйба было надежно упрятано, и он не смог до него добраться.

При всем при этом у меня кое-что осталось. Подушка оказалась отличным тайником [для пистолета]. Ночью, когда Джек оставил меня на несколько секунд, я извлек его и приставил к виску, собираясь нажать на курок. Я представил, как пуля пробивает череп. Услышу ли я выстрел, почувствую ли боль, когда она пройдет через голову. Увижу ли свои мозги на той стене, прежде, чем умру, или мгновенно наступит тьма — словно задули свечу. Я подержал его у виска, но выстрелить не смог…

Жить…

Я не могу…

Но и без нее я не могу. Я выронил свое оружие и зарыдал, проклиная собственное малодушие. Проклиная весь свет. Проклиная господа.

Поняв, что не способен на самоубийство, Эйб сделал то, что всегда делал в минуты глубочайшего горя и высшей радости — взялся за перо.

Я все решил — мой час настал

Я здесь прерву полет.

Вот сердце, что пронзит кинжал —

И ад меня возьмет.

Свой древний дух явил металл —

По рукоять вошел.

Навек мой голос замолчал

И льется кровь на пол.

Дрожит кинжал в моей груди

Я мертв! Замкнулся круг.

Тебя целую, впереди

Лишь я и ты — мой друг.

Генри Стерджес примчался в Нью-Салем на следующее утро.

Он выпроводил всех вон, назвавшись «близким родственником». Мы остались вдвоем, я рассказал обо всем, что случилось с Энн, не пытаясь скрыть своего горя. Генри, пока я рыдал, сжимал меня в объятиях. Я отчетливо помню это, потому что испытал двойное удивление — какое от него исходило тепло, и на сколько холодной при этом была его кожа.

— Истинный счастливец тот, кто не утратил свою любовь, — сказал Генри. — Нам с тобой здорово не хватает удачи.

— Ты потерял такую же красивую женщину? Такую же милую?

— Дорогой Авраам… Женщинами, которых я потерял можно заполнить кладбище.

— Я не хочу жить без нее, Генри.

— Знаю.

— Она была такая красивая… Такая добрая…

— Знаю.

Эйб не мог удержать слез.

— Чем больше блага дает Господь, — сказал Генри. — Тем больше потом забирает.

— Меня не должно быть, если нет ее…

Генри сел на кровать рядом с Эйбом, взял его за руки… немного покачал, словно ребенка… хотел что-то сказать, но не решался.

— Существует другой путь, — сказал он наконец.

Эйб сел в кровати, вытер слезы рукавом.

— Древнейшие из нас, мы… мы можем пробудить умершего, при условии, что тело мертво не больше нескольких недель.

Мгновение Эйб не мог понять, что именно сказал Генри.

— Поклянись, что сказал правду…

— Ее можно оживить, Авраам… но хочу тебя предупредить — вечная жизнь будет ее проклятием.

Это было бы таким утешением моему горю! Снова увидеть улыбку любимой, почувствовать на себе нежность ее пальцев! Мы бы вновь сидели в тени нашего дерева, вечно читали Шекспира и Байрона, ее пальцы играли бы моими волосами, когда моя голова лежала на ее коленях. Мы бы годы напролет гуляли по побережью Сангамона. И эта мысль принесла мне такое успокоение. Такое блаженство…

Но вдруг все прошло. Стоило мне представить ее бледную кожу, ее черные глаза и длинные клыки, я понял, что ничего уже не останется от той любви. Да, мы могли бы быть вместе, но моими волосами играли бы ледяные пальцы. Была бы не тень нашего дерева, а мрак дома, созданный тяжелыми занавесками. Мы гуляли бы по берегу Сангамона не годы напролет, а лишь, пока я не стану старым.

Больше всего на свете я хотел этого безумия, но не мог этого позволить. Не мог пойти на сделку с тьмой, что унесла ее. Со злом, что унесло и мать.

ххххххх

Прах Энн Ратледж упокоился на кладбище Олд-Конкорд в воскресенье 30 августа. Эйб стоял молча, когда ее гроб все ниже и ниже опускался в землю. Гроб, который изготовил сам. На котором собственноручно вырезал:

В ОДИНОЧЕСТВЕ, ТАМ, ГДЕ МЫ НЕ ОДИНОКИ.

Генри ждал, когда я вернусь с похорон. Еще не наступил полдень, он держал над головой зонтик, чтобы защитить кожу, на глазах темные очки. Он пригласил меня следовать за ним. Мы молча прошли около полумили, через перелесок, пока не оказались на небольшой поляне. Я увидел бледного светловолосого человека небольшого роста, привязанного к столбу за руки и ноги, нагого, с кляпом во рту. Хворост и поленья были свалены у его ступней в кучу, рядом стоял объемный кувшин.

— Авраам, — сказал Генри. — Разреши представить мистера Джона МакНамара.

Он корчился, его кожа покрылась волдырями и язвами.

— Он обращен недавно, — сказал Генри. — Однако, уже чувствителен к свету.