Елена Гайворонская - Тринадцатый пророк

Ваня заинтересованно уселся рядом и стал упрашивать рассказать ещё что-нибудь эдакое, небывалое, из моих «фэнтэзи». При этом глаза его горели как у собаки Баскервилей. Я замялся, вспомнив наказ Равви. Но табу действовало на реальность, Иван же жаждал сказок в стиле спилберговских высот. Я вновь ощутил ностальгию, если не по широкому экрану, то хотя бы по своему видавшему виды домашнему «самсунгу» и пиратскому видео… Я перевёл взгляд с полного напряжённого ожидания лица моего спутника на видневшиеся вдалеке коричнево-серые сопки в шапках раннего тумана.

– Что тебе сочинить, человече? В одном большом-пребольшом городе, где дома выше тех гор, небо похоже на промокашку, а реки такие грязные, что в них давно передохло всё живое, жил-был один парень ровно тридцать лет и один год. Обыкновенно жил, как все. Ел, спал, работал, с красивыми девочками встречался, футбол по ящику смотрел, любил пиво, не думал о завтрашнем дне. Вообще ни о чём не думал, и нормально жил, пока сдуру не купил билет на самолёт в далёкую страну… Ты знаешь, что такое самолёт? Не знаешь. Ты многого не знаешь. Но у меня язык не поворачивается назвать тебя тёмным, потому что я сам не смыслю многого, что известно тебе…

Солнце снизилось, побагровело и поползло к горам, оставляя за собой ярко-розовую борозду. Обжигающий суховей сменился прохладным вечерним ветром пустыни. Не помню, что я плёл, и сколько прошло времени. Иоанн сидел рядом с выпученными глазами и приоткрытым ртом, ловя каждое слово и, время от времени, что-то чирикал острой палочкой на очередном мятом куске шуршащего пергамента.

– Закат-то какой красный, аж жуть…

– Что? – вздрогнул Иоанн. Он всё ещё пребывал в странном фантастическом мире, нарисованном мною. Пробормотал: – А, ну да, закат… Это на жару. Как ты интересно придумал…

Я вдруг понял, что слишком разболтался и испугался этого. Но к моим опасениям прибавилось новое доселе неизведанное чувство: удовлетворения от удавшегося рассказа. Впервые в жизни меня по-настоящему слушали, не в баре за кружкой пива – пару анекдотов на закуску. Меня воспринимали всерьёз. Я был интересен. Это было ново, необычайно, это щекотало и будоражило.

Наверху раздался шорох. Я лишь успел подумать, кто это может быть, какая хищная зверюга и замереть, приготовившись к худшему, как услыхал:

А, вот вы где! – Пётр спрыгнул к нам откуда-то сверху, песок засыпал пергамент. – Чем занимаетесь?

– Как слон, – недовольно буркнул я, отряхиваясь: песок угодил мне за шиворот, но Петр оставил моё недовольство без внимания. Скосился в Ванины каракули, напряг лоб и по слогам процитировал:

«И увидел я новое небо и новую землю, ибо прежнее небо и прежняя земля миновали, и моря уже нет.» [3]

Фыркнул:

– Это что за откровения?

– Да вот… – Отчего-то принялся оправдываться Иван, – беседуем…

– И куда ж море-то делось, а?

– Ну… – окончательно смутился писатель и принялся рассовывать бумаги за пазуху и по невидимым карманам, затерявшимся в складках одежды, – это когда летишь над землёй, словно птица… И смотришь сверху, как одно сменяется другим… Фантазия, понимаешь?

– А, ну да. – Петр широко улыбнулся, продемонстрировав остаток зубов, и, покровительственно приобняв того за плечи, доверительно сообщил мне, чтобы я не всё, что излагает Ваня, принимал близко к сердцу. Поскольку он, как человек творческий, облагает чересчур богатым воображением. Сказал, хоть и с добродушной усмешкой, но не без гордости, словно тот приходился ему родным братом. Или даже сыном, потому что иногда и братьям завидуют. В это мгновенье меня осенило: вот, чем ещё отличалась эта компания – никто никому не завидовал. Все были на равных, никто не считал себя лучше, умнее других. Успех одного был общим успехом. Неудача одного – общей неудачей. Нет, они не были стадом – командой, вот правильное слово. Именно командой чёткой, слаженной, с признанным капитаном.

– Пошли, – сказал Петр, – уже народ собирается.

– О, нет! – простонал я, откидываясь на спину, – может, хватит на сегодня? Тайм-аут. Посидим, почитаем… Тыщу лет не держал в руках пергамента…

– Вставай-вставай, – проигнорировал мои жалобы добрый Пётр.

И, поднимаясь, затянул о коварной красотке, не дождавшейся из моря суженого. Иоанн сморщился, словно от больного зуба, сказал, чтобы мы шли вперёд, он догонит, завернул «налево» и оставил меня единственным слушателем. Эту уловку я сумел оценить уже после первого куплета.

– Тягомотина, – сказал я, деликатно опустив своё мнение о певческих способностях Петрухи. – Повеселее песен не знаешь?

– Знаю, – охотно отозвался он. – А ты?

– Запросто. Морскую?

– Валяй.

Я напел первое, что пришло в голову:

Он вытаращил на меня глаза, согнулся в беззвучном хохоте, смахивая слезинки с выгоревших ресниц, а, отсмеявшись, напустил серьёзности на плутовскую физиономию:

– Фу, какие неприличности. Равви не понравится.

– Да ладно, – хмыкнул я. – Развели культ личности. Нормальный парень.

– Он – Учитель. – Уже испуганно возразил Пётр.

– Ну и что с того? Учитель – тоже человек. Вот у нас в школе директор анекдоты обожал. В тетрадку записывал. Называл коллекцией фольклора. Мы раз подглядели – мама дорогая!

– Ну?

– Вот те «ну»!

Спор наш прервал сам Равви, вышедший как раз навстречу. Игнорируя энергичную жестикуляцию Петра, я преградил ему путь.

– Рассуди нас. Я вспомнил одну песню, но она не совсем приличная. Конечно, в женской компании я бы её не спел. Впрочем, смотря, какие женщины, и сколько выпито.

Его рыжеватые брови страдальчески надломились.

– Ты ещё и поёшь?

Я даже немного обиделся.

– Почему нет? Я, между прочим, и на гитаре играл когда-то. Жаль, с собой нет.

– Очень жаль, – согласился Равви, но я почему-то не поверил в искренность его сожаления. – Чем же ты решил меня удивить? Неприличной песней? Думаешь, я их никогда не слышал?

– Вопрос в другом: стоит ли вообще петь такие песни, травить анекдоты, и всё такое.

– Если ты понимаешь время и место, значит, ты достаточно умён, чтобы не спрашивать у меня разрешения. – Проговорил он с тонкой ироничной улыбкой. – Я далёк от наивной мысли, что погонщик скота будет петь псалмы в поле. Но вряд ли он повторит исполненное в поле в собрании или при детях. Это весь ваш спор?

– Съел? – Повернулся я к Петру, и скорчил за спиной Равви гримасу.

Тот покашлял в кулак, приотстал и сообщил.

– А, когда я рыбачил, у нас пели…

И прошептал мне на ухо такое, что я согнулся пополам, а оторжавшись, был вынужден признать, что всё новое – лишь слабая пародия на хорошо забытое старое.

Равви оказался прав насчёт незваных гостей. Откуда ни возьмись, припёрлась прорва народу. Потянулись толпы сирых и убогих, демонстрирующих свои болячки и увечья, и просто желающие поговорить «за жизнь». Равви принимал всех, выслушивал, отвечал. Сейчас в нём не было утреннего бунтарства. Он говорил тихо и ровно о добре, любви, свободе и равенстве людей, о том, что нужно относиться к другому так, как хочешь, чтобы относились к тебе. О том, что в мире слишком много зла, а мир, переполненный злом, обречён на гибель. Банальные, в общем-то, вещи, но что-то цепляло в его словах, притягивало, как магнитом.