Елена Гайворонская - Тринадцатый пророк

Я перечёл два раза, но всё равно не врубился окончательно, но звучала в этом бреду неведомая музыка, зацепившая изнутри. Мысли заскакали в разные стороны с блошиной резвостью, и я едва поспевал за ними… Что-то происходит со мной. Я становлюсь другим. По крайней мере, прежде я никогда не стал бы читать подобное, и не просто пробегать глазами – вчитываться… И меня не покидает дурацкое ощущение, что где-то я уже это видел, или слышал, или читал… В другой жизни?

Я перевёл глаза на раскрасневшегося, кусавшего губы Иоанна.

– Ну, как? – спросил он.

– Сам писал?

– А кто же? – Он покраснел ещё сильнее, просто побагровел, как перезрелый томат.

– Здорово.

Я не стал делиться с ним своими симптомами «дежавю», равно как признаваться в моих более чем скромных интеллектуальных способностях.

Он просиял так, что даже морщинки разгладились. В этот момент он вдруг напомнил мне старенького учителя русского и литературы Евгения Терентьича. Лысоватого, сгорбленного, с провисшим под тяжестью роговой оправы носом, огорчавшегося больше меня самого по поводу моей очередной «пары», переживавшего о непрочитанном талмуде «Войны и мира» так, словно этот тягомотный кирпич настрочил лично он. Как преображалось, молодело, румянилось его личико, когда он вдохновенно цитировал какую-то лирику… Честное слово, он сбрасывал при том добрых лет двадцать, и все мы, откровенно зевавшие, чавкавшие, хихикавшие и занятые прочими делами, вдруг затихали и слушали, слушали про плачущий фонтан, шёлковый стан в туманном окне, растерянного парня у камина… Мы прекрасно понимали, что всё это из совсем другой, чужой, неведомой жизни, слишком красивой и недосягаемой для пацанов из подмосковной деревушки, но что-то ёкало и замирало внутри.

Я напряг память и честно попытался восстановить прочитанное за последние месяцы. На ум пришло два детектива в ярких обложках, чьё содержание, равно как авторы и названия, растерялись по дороге. Да ещё какая-то полупорнографическая муть, подсунутая Толиком Белозерцевым, чей IQ никак не желал переползти отметку уровня озабоченного тинейджера.

– Тут совсем немного, – проговорил он, словно оправдываясь, – наблюдения, мысли, так сказать… Для себя. Мне всегда хотелось попробовать писать. Но я никогда не делал этого прежде. В моей жизни не происходило ничего, что было бы достойным быть записанным.

– Пока ты не встретил Равви, – подытожил я. – Аминь. А ты тоже можешь делать еду из воздуха?

– Не знаю. Не пробовал.

– Попробуй! – предложил я, исполнившись щекочущего любопытства.

– Нет. Равви говорит, чтобы мы не искушали Господа всуе. Нужно пользоваться даром только во благо, а не из корысти или праздности. Иначе дар пропадёт.

– Но ты уверен, он у тебя есть? Что ты можешь?

– Я не знаю… – проговорил он неуверенно.

– Не знаешь? Ну, а если я сейчас себе руку порежу, кровь сумеешь остановить? Или это тоже будет всуе?

– Не знаю… – промямлил он жалобно, бисеринки пота выступили на висках от напряжения. – Почему ты спрашиваешь? Разве ты не один из нас?

– А разве ты сам не видишь? Я простой парень, заблудившийся в дурацкой пустыне. Самый обыкновенный. Никакой не избранный. Если я исчезну, этого никто не заметит. Ну, может, пара человек. Да и те завтра забудут…

– Но ведь тебе не хочется этого, верно?

Вот тут он меня прищучил. Не то, чтобы я был одержим параноидальным желанием войти в историю, но всё же, когда посетила мыслишка о том, какие эмоции вызовет моё исчезновение из мира того или этого , или обоих сразу – неважно, как-то нехорошо стало от понимания, что следа-то я и не оставил, ни плохого, ни хорошего. Никакого. Словно и не жил вовсе.

– Мы все обыкновенные, – сказал Иоаан. – Я часто задавал себе вопрос: почему именно мне посчастливилось стать его учеником? Чем я достойнее остальных? Он выбрал меня, хотя мог бы выбрать любого из сотен желающих…

– Разве он вам не говорил?

– Конечно. Сказал, что ищет светлые души. В каждом человеке есть свет и тьма. В ком-то поровну, в ком-то больше света, в ком-то – тьмы. Он выбирает тех, в ком света намного больше.

– Зачем?

– Чтобы мы несли его людям. Свет – это добро. В мире добра должно стать намного больше, чем зла. Иначе настанет конец.

– Чему конец?

Он замялся, покусал губы, видимо, напряжённо соображая, стоит ли посвящать меня в военную тайну.

– Знаешь, ты лучше поговори с ним самим. Он лучше объясняет.

– Ну, хорошо, а вам-то что с того будет?

– Вечность.

Я было решил, что он шутит, но Иоанн оставался абсолютно серьёзным, и я, убрав улыбку, поинтересовался:

– Слышь, Прометей, а тебе никогда не приходило в голову жениться на красивой девушке, вроде Магдалин, нарожать детей и читать им на ночь что-нибудь из собственных сочинений?

Ваня захлопал короткими ресницами, и его лицо выразило крайнее недоумение. Похоже, именно это-то ему в голову и не приходило. Ясно: что значат всякие мелочи по сравнению с вечностью? Он сразу как-то потерялся, покраснел, забормотал, что-то про родство душ и настоящую любовь до гробовой доски, которую он надеется со временем повстречать… Эти рассуждения нагнали на меня зелёную тоску. Да, писал он гораздо лучше, чем говорил. Наверное, мне следовало отправить его подальше вместе с мятым пергаментом, но я этого не сделал. Хотелось посидеть, покалякать с кем-нибудь ни о чём, как в кабачке за кружкой пива. Да, пожалуй, если чего и недоставало, то хорошего холодного пивка и широкого экрана с трансляцией матча. Наши скоро должны играть… А я всё пропущу, потому что завис непонятно где, как этот…

– Вань, – сказал я, – представляешь, однажды люди изобретут умную машину, например, печатный станок. Такую штуку: набираешь текст специальными буковками, засовываешь, включаешь и – бац – тысяча экземпляров. Закатают в обложки, корочки такие твёрдые, и на прилавок. Каждый пойдёт, купит и прочитает. Представляешь?

Иоанн сдвинул брови, почесал переносицу, потом за ухом и затылок. Видно, старательно представлял. Выдал озабоченно:

– Надо будет очень много пергамента.

– Что-нибудь придумают, – обнадёжил я, – для чего нам разум, а? И однажды откопают твои записи и скажут: «Э, это же литературное наследие, памятник мировой культуры… Одна из первых рукописей!»

– Ну, это чересчур! – замахал ладошками порозовевший Иоанн. – А вот про станок мне понравилось. Здорово у тебя получилось. Мне такое ни за что не выдумать. Ты сам записывать не пробовал?

Я решительно открестился от литературных талантов. Самой высокой моей оценкой за сочинение было «четыре-три» (четвёрка за содержание, тройка за грамотность – подарок Евгения Терентьича). Сочинение было записано со слов одноклассницы, поступавшей на литфак пединститута. Про какого-то мужика, который спал на гвоздях, отказывался трахаться и являлся символом революции в целом и нового человека в частности. Но, по-моему, (в сочинение не попало) он был просто больным, и не было в том ничего революционного: йоги тоже на гвоздях спали, но никакой революцией это не закончилось.