Елена Гайворонская - Тринадцатый пророк

Всё лето пролетело как сумбурный бессмысленный сон. Как-то незаметно подступила унылая осень с непременным спутником – дождём. Мелкий и нудный, он моросил, не переставая, противной водяной крошкой, разбавлял тяжёлый московский смог затхлой подвальной сыростью. Подошёл автобус и забрал пассажиров. Но я пошёл пешком, несмотря на то, что было неблизко и довольно поздно. Я говорил себе, что хочу пройтись по воздуху, проветрить тяжёлую голову, но в глубине души знал, что это не вся правда. Мне отчаянно хотелось привести в порядок судорожно скачущие мысли, и для этого остаться, наконец, в полном, абсолютном одиночестве.

Одиночестве, высвобождающем душу…

Моя настоящая жизнь, действительность, к которой я так упрямо стремился из небытия, трёхпудовыми гирями повисла на моих ногах. Я не чувствовал ни радости, ни удовлетворения. Что-то внутри будоражило, влекло, толкало, но куда, я не знал или боялся знать. И от этого самообмана мне делалось неловко и тоскливо.

Я старался стать прежним, пытался вновь научиться получать удовольствие от простых и понятных вещей, что радовали меня прежде. Я очень старался, но что-то, засевшее внутри, отчаянно противилось моим неуклюжим попыткам. Порой мне казалось, что в моей бренной оболочке, как в коммунальной квартире, поселились два разных человека, в чём-то похожие, но в чём-то безумно разные. Что до поры они мирно соседствовали друг с другом, но в какой-то момент им стало тесно, и тогда каждый стал пытаться расширить границы своего жизненного пространства, оттесняя другого в маленькую и тёмную комнату в конце глухого длинного коридора.

Не было дня, чтобы я не думал о том, что было там…

Я вообще стал слишком много думать. Додик тогда говорил, что, пока я валялся в коме, мой мозг работал на полную катушку. Наверное, ему было невыносимо скучно в эти несколько дней телесного бездействия, и он перевыполнил план. Но я вернулся, а привычка размышлять осталась. Так обжора растягивает желудок, а потом, пытаясь похудеть, тщится отказаться от еды, но сделать это не в силах.

Я стал много видеть. Но не так, как раньше. Мне казалось, что где-то внутри у меня появилась дополнительная пара глаз, позволяющая расширить границы обозримого. И, когда я их открывал, то в скользящих мимо людских силуэтах, как на рентгеновском аппарате, видел свет и тьму. Иногда грань между ними была чёткой, порой – размытой. Реже, но встречалась тусклая серость. Свет и тьма находились в постоянном противоборстве, и подчас, когда я встречал того же человека, спустя несколько дней, границы менялись. Но света почти всегда оказывалось меньше. А от тех, в ком тьма превышала две трети, веяло таким сырым сосущим холодом, что я инстинктивно отшатывался, и ловил удивлённые и подозрительные взгляды. Больше всего света было в детях, особенно в маленьких. Порой, проходя мимо детской площадки, я ощущал столько лучистого тепла, что мне хотелось согреться в нём, и я невольно замедлял шаг. Когда я уставал от игры в театр теней, то усилием воли гасил источник этого странного зрения и говорил себе, что больше им не воспользуюсь. Но всякий раз, при встрече с новыми и старыми знакомыми, включал его, чтобы тотчас испуганно выключить.

Всё это открывалось мне не сразу, но постепенно.

Зачем-то я задрал голову кверху. Небо было тёмно-коричневым, землистым, словно покрытым грязной коркой, редкие фонари пуляли в него тусклые снопики искусственного света. Мне вдруг отчаянно захотелось разглядеть звезду, хотя бы одну. Мои ноги по инерции продолжали двигаться вперёд, когда правая, потеряв земную опору, поехала в неизвестном направлении, увлекая за собой левую и всё оставшееся бренное тело. Я грохнулся на пятую точку, ткнувшись растопыренными ладонями в тёмное месиво земли и асфальта. Копчик немедленно отозвался тупой ноющей болью. Впереди желтела виновница моего низвержения: брошенная кем-то банановая кожура. Матерясь, я встал, поднял оброненную сумку, попытался отчиститься, но не тут-то было: жирная московская грязь имеет особое свойство въедаться окончательно и бесповоротно. Мне оставалось лишь сплюнуть в сторону коварной кожуры, помянуть незлым тихим словом её бывшего обладателя и собственную сентиментальную глупость, и далее ковылять уже прицельно, не останавливаясь, не отвлекаясь, отгоняя прочь назойливый рой ненужных мыслей.

Впереди маячил тонкий женский силуэт. Я не заметил, откуда появилась незнакомка в текучем плаще. Женщина торопилась, видно ей было неуютно в темноте на обдуваемой всеми ветрами пустынной улице. Было нечто неуловимое в плавной стремительности её походки, развороте узких плеч, небрежном всплеске длинных тёмных волос, заставившее меня на миг сдержать дыхание, чтобы толчком выпустить на свободу перегретый воздух вместе с хриплым криком:

– Магдалин!

Не оборачиваясь, женщина ускорила шаг.

Очертя голову, я бросился за ней, не видя более ничего, кроме женщины впереди. Ноги с трудом поспевали за выскочившим из груди и мчавшемся впереди, отчаянно колотящемся сердцем.

– Магдалин!

Я нагнал её, схватил за руку. Женщина слабо вскрикнула. На меня глядели чужие незнакомые, полные ужаса глаза. Бедняжку колотила дрожь. Ещё бы! Вообразите: поздним вечером за вами с воплями несётся перепачканный мужик с безумным перекошенным лицом.

– Простите, – забормотал я, отодвигаясь, – извините, пожалуйста… Я ошибся. Принял вас за другую.

– Ничего, – пролепетала девушка, выдавив слабую улыбку. – С кем не бывает…

Она ушла, а я остался стоять, почувствовав стыд. Я живу с любимой женщиной, такой красивой, нежной, преданной, но продолжаю гоняться за химерами. Нехорошо, как сказала однажды Магдалин, не по-мужски…

Магдалин, снова Магдалин… Я сдавил пальцами виски, словно хотел выдавить из головы остатки воспалённых видений. Никакой Магдалин нет и не было никогда. Это всего лишь плод больного воображения, галлюцинации, помноженные на фантазийный бред с оттенком воскресших юношеских мечтаний – почти по Фрейду…

Сосредоточившись на очищающем стыде, я поднялся на лифте, позвонил в дверь. Открыла Магда реальная, осязаемая, сладко пахнущая, явно недовольная моим поздним возвращением. Округлила желтовато-зелёные глаза, завидев следы моего недавнего падения:

– Что случилось?

– Упал. – буркнул я.

– Не ушибся?

– Нет, Только перепачкался.

От этой ласковой заботы на душе стало ещё поганее. Я снова ощутил себя неблагодарным ничтожеством. Невыносимо. Пряча глаза, чмокнул Магду в висок и заперся в ванной.

В ванной тёк кран. Он тёк давно и нахально, о чём Магда периодически многозначительно напоминала, но у меня всё не доходили руки им заняться. От мерно падающих капель на белом фаянсе раковины образовалась желтоватая дорожка. Каким же дерьмом мы моемся!