Е. Бирман - Застолье теней

О седой женщине Гликсман нашептал Блинде, что ее подвиг кормления Мяса имеет религиозное основание. Седые дамы, утверждает он, делятся на тех, кто следит за прической, и тех, кто не следит за ней, но в искренности нельзя отказать ни тем, ни другим. Разочаровавшись или утеряв традиционную веру, седые женщины основывают свою церковь, Церковь Седых Женщин. Они из тех, кто приносит гильотину на площадь, они и из казненных на ней, они из отрицающих право на Хиросиму и Нагасаки и из тех, кто защитит беспомощных аутистов на Нижнем Востоке. Доктор разнообразных классификаций, господин Гликсман пока сомневается, к какой разновидности Церкви Седой Женщины принадлежит их застольная седая дама — к жизнелюбивой, ограничивающейся проповедью и наставлением сытых, или к суровой, не знающей компромиссов. Ввязывалась ли седая женщина в опасные споры с энергичными молодыми людьми? Судя по отсутствию на ней косметических швов — скорее всего, нет.

Видимо, обе церкви господин Гликсман не жалует, продолжая земное брюзжание по адресу живого человечества.

— Да, — говорит он глубокомысленно, — нужно прожить достаточно длинную жизнь, включающую революционную молодость, чтобы понять, что известные каждому дураку банальные истины действительно являются истинами.

— Ваши упреки беспочвенны, посмотрите, как нежно гладит она его волосы, — возражает Блинда, указывая еле заметно на седую женщину и млеющую одногубую улыбку Мяса.

— Не верю! — сердито и обиженно ответил господин Гликсман. — Не верю, и — все!

Блинда только рассмеялась в ответ. Мать с дочерью в вопросах религиозного самосознания не в счет, рассуждает она, — слишком заняты друг другом. Бруталюк — собой, добавляет она.

Блинда подозревает, что интерес Гликсмана (когда и почему она перестала называть его господином?) к ее увлечению Распорядителем Столов продиктован абстрактной ревностью. Ведь этот прилипчивый одиночка, так любящий свою умершую жену, как любой человеческий самец не терпит соперничества, пусть даже с Распорядителем Столов.

Этот мотив Блинда прослеживает и в его рассуждениях о кинематографе, который, по словам Гликсмана, свою фальшь унаследовал от литературы, от двух ее важнейших постулатов, первый из которых гласит, что герои могут говорить и делать все, что им угодно, но Автор должен быть гуманен до кончиков ногтей. Второй постулат утверждает, что произведение обязано создать у читающего представление, будто Автора никогда не существовало.

— Но Автор всегда существует, — говорит господин Гликсман, — и он обычно зол и ревнив. Нас не обманет он в своих созданиях ни изысканной формой, ни натужным милосердием, мы узрим рябь затейливого лицемерия в разливах его мыслей.

— В кинематографе, — продолжал господин Гликсман, — есть третья фальшь. Его Автор размыт. Это и режиссер, и сценарист, и актеры. Кроме того, кинематографическая культура, являясь деградацией культуры литературной, воспитывает огорчительное сочетание смышлености с неразвитостью. Я, говоря о литературе, разумеется, не имею в виду ту, предназначение которой — вытаскивать уставшего человека из вечерней дремы.

Тут господина Гликсмана постигает небольшая неловкость — легчайшая отрыжка, которую он успевает прикрыть как ладонью, так и холодностью, которую он на себя напускает. Он определяет источник происшествия — это с хрустящими перышками слоеного теста нижневосточный бурекас с молотой мясной начинкой. Господин Гликсман бросает недовольный взгляд на блюдо, на которое всего полчаса назад он смотрел с голодным вожделением. Выдержав недолгую паузу, он продолжает, но уже мягче и лиричнее:

— В кинематографе я больше всего с детства любил момент, когда в кинозале после фильма еще бегут по экрану последние титры, но раскрываются двери прямо на улицу, все только что увиденное становится миражем перед открывающимся светом и простором, которые тем более очаровывают и привлекают, что к ним еще нужно дотоптаться, стараясь не ткнуться в чью-то спину и надеясь, что никто не навалится на твою собственную. Словно после похорон выходишь из ворот кладбища к автомобилям, к шуршанию шин по асфальту.

За столько лет пребывания здесь он мог бы и не забывать, где находится, едва сдерживая себя, чтобы не послать господина Гликсмана к черту, думает Блинда. Она не успевает отреагировать, потому что господин Гликсман, кажется, спохватился, хотя и не подал виду.

— В уходе из театрального зала нет того волшебства, — заходит он на новый словесный вираж, по поводу которого у Блинды нет уверенности, что он будет удачнее предыдущего, — театральные залы не соединяются напрямую с улицей, их покидают еще медленнее. Глядят на опущенный занавес, будто оттуда может появиться неподготовленный Мессия, вышедший выяснить, с какими надеждами связывают его следующее появление. Пардон, пришествие, — поправился господин Гликсман, покривившись.

— Кстати, — добавил он, — со своей женой меня впервые столкнуло кино. Да. В фойе кинотеатра она искала, кто бы одолжил ей двухгрошовую монетку, чтобы позвонить домой по телефону-автомату.

Блинда не смотрит в сторону господина Гликсмана, когда он купает свои розовые воспоминания о жене в детской ванночке с белопенными декоративными сердечками, качающимися на воде по периметру ванной. Эти сердечки он производит следующим образом, представляет себе она: сначала выпускает вдоль борта на поверхность теплой воды (температура которой испытана им погружением локтя) несколько пенных легких шаров. Затем пальцем проходит сквозь них. И там, где палец врезается в пенный шар, образуется верхняя впадина сердечка, а там, где палец расстается с пенным айсбергом, вытягивается на воде нижнее острие искусственного белого сердца.

— Объясните мне, — спросил он после паузы с возобновленной горячностью, — зачем нужно было Распорядителю Столов удалять мальчика? Что с ним сейчас?

Неудачное соперничество с Распорядителем Столов толкает господина Гликсмана к попыткам своеобразного, глупого по своей сути, реванша — не будучи в силах противостоять Распорядителю Столов, он набрасывается на его мнимое отражение в женских душах. Он утверждает, что в самой умной и сложной женщине притаилась ее внутренняя дурочка, которая с восторгом глотает рассказы о Дон Жуане, в котором, безусловно, имеется нечто от Распорядителя Столов, целомудренная женская любовь к которому так эротична.

— Природа увлечения Дон Жуаном кроется в широте женской души, способной вместить в себя многое и многих, не исключая и Распорядителя Столов, — возражает ему Блинда, не скрывая дразнящей насмешки.

Господин Гликсман передергивает плечами.

— Другой излюбленный сюжет внутренней дурочки, — заходит он с другой стороны, не желая сдаваться, — это повесть о несчастном влюбленном, всюду плетущемся за своей порочной возлюбленной…