Владимир Васильев - Гостиница

Он мыслил музыкою слов
Он тишине внимал, как Богу.
И в завывании ветров
Он слышал Слово – слог за слогом:
Он слышал осень в шелестве,
В шуршепоте и желтегрусти,
И колко скошенной траве
Он дождевал культи, как чувства.
Он ненавидел и любил,
Пока не превращалось в Слово
Все, чем дышал он, чем он жил…
А после – смерть! Рожденье – снова!..
Он немотой болел, как люди
Болеют воспаленьем легких.
Он ею умирал, покуда
Из бездны не рождались строки.
Он знал, что тайна Бытия —
Не более чем тайна Рифмы:
Неповторимо наше Я…
Жить – рифмовать неповторимых!..
Жить – это значит находить
Созвучья в хаосе желаний
И ритм… И музыку… И длить,
И длить гармонию звучанья.
В поэме жизни нет конца.
Конечны только строфы, главы,
Как наши хрупкие сердца,
Как наши страхи и забавы.
Он жил и, стало быть, творил
Вселенную из слов и звуков.
Он и Певцом, и Песней был,
Он был и Голосом, и Слухом…
А, впрочем, что там – был да был…
Он – есть! И, надо думать, вечно,
Покуда мир сей не избыл
Своих надежд на Чудо Встречи.
Он не был баловнем судьбы,
Любимцем публики и женщин,
Не ждал наград, не ладил быт
И не был лаврами увенчан.
Он верил в честность и в Порыв,
Работал сторожем в хозмаге.
А тропы к Истине торил
Он на оберточной бумаге
И, кстати, на любой другой.
Понятно – не в бумаге дело,
Когда душа идет нагой
В то пламя, где пылает тело…
Читатель понял: я о нем
Писать способен бесконечно…
Вздохнем… И к сути перейдем.
А суть поэмы этой – Встреча…

Молча младенец в коляске взирает на синее небо,
Точно как старец глубокий бы в зеркало жизни воззрился,
Не узнавая Пути, что им пройден был, словно и не был,
Так же, как крона и корни взирают на выросший стебель,
Что им внезапно, как правда, в таинственном свете открылся.

Где-то в изножьи коляски – незримое глазу Начало.
Дальше – на синем – сверкает громадное тело Дороги.
Кажется, хватит касанья руки, чтоб коляска помчалась
В странную, тихую даль, где Дорога, стремглав истончаясь,
Острой иглою уходит в Ничто – не узреть, не потрогать.

И засмеялся младенец, довольный такой перспективой,
Координатных осей различать в бытии не умея…
Мягкий толчок материнской руки, и легко покатилась
Горизонтальная жизнь к горизонтам, где Солнце активно
Солнечных зайчиков лепит младенцам, немея

От созерцанья той Тьмы, что их ждет за незримой чертою…
И, закачавшись бессильно, исчезла куда-то Дорога,
Та, что манила младенца открытой своей красотою,
Шпилем над Городом став, поражавшим людей высотою,
То вызывавшим восторг, то желанье понять, то тревогу…
Мало кто помнил из живших, когда этот шпиль появился,
А в документах занудных кому, право, рыться охота?..
Звался Гостиницей он, но никто в ней еще не селился.
Правда, порою казалось – он чудною жизнью светился,
Словно безмолвно к себе призывая кого-то…

Мальчик давно возмужал и по миру шагал вертикально.
Образом Белой Дороги, стрелой улетающей в небо,
Теперь он не бредил, а жил, в себе познавая детально
Тайну пути в высоту, а не в замок нелепо хрустальный,
Зная – идти по нему в одиночестве – грустно и слепо.

А не идти невозможно!.. И глупо… И даже преступно —
Если есть Путь, то он должен быть кем-нибудь найден и пройден.
Но каждый шаг на Пути означает Реальный Поступок —
Истины штрих, что сквозь горы обмана пробившись, проступит…

Недопустимо, чтоб Путь был изгажен, изолган и продан!..
Выйдя однажды на площадь, он начал вещать горожанам
О Белой Дороге, что, в сущности, – Путь Восхождения к Свету.
За то, что вещал он красиво, немного безумно, чуть странно,
Как будто не в мире фантазий бродил, а в действительных странах,
Его нарекли горожане, по стройности речи, – Поэтом…

Но сам он таковым себя не считал. Максимально приближенным к поэзии титулом, который он себе позволял, был титул Рифмач: