Владимир Васильев - Гостиница

– Это то, чего нет, – помолчав, усмехнулась она удрученно. —
Иллюзорная жизнь – от бессмысленной правды спасенье…
Ах, зачем вы, Поэт, так отчаянно и увлеченно
Людям дарите Ложь?!.. Ядовито для душ угощенье…

Тридцать лет миновало с тех пор, когда мама внезапно исчезла.
Тридцать лет – нет как нет… А вернулась прекрасной и юной…
Как сие объяснить, но без лживых иллюзий – разумно и трезво?!
Кто так ловко играет на сердца натянутых струнах?..

Может, каждый, кто в Город попал, для кого-то – подопытный кролик?
Может, каждому номер в Гостинице этой заказан?
Кто же тот Драматург, что в экстазе придумал нам странные роли?..
Кто же Зритель, кому этот странный спектакль показан?..

– Я не ложью дарю, а Дорогой… Я – только один из Идущих.
Я – лишь голос души, что себя в тишине наблюдает.
Я дарю Тишину – ту, где шепот души болтовней не заглушен…
А иллюзии?.. Что ж, без иллюзий любви не бывает…

Кто мы с вами, по сути? Всего лишь иллюзии тех, кто нас знает…
Мы творим этот мир и друг друга из наших иллюзий.
Всяк из нас – Драматург… И Актер, он же Зритель… И рана сквозная
В нас от разных ролей… А спасенье – в их дружном союзе…

– Философия, сказка, игра и весьма поэтический образ…
Но, увы, из идей ни домов, ни Гостиниц не строят.
Я боюсь – что-то в мире не то!.. Не пора ли нажать нам на тормоз?..
На Гостиницу глядючи, мне вспоминается Троя…

Как приятно, наверно, и славно уходить от ответа меж строк,
Из троянского робота храм сотворить и святыню…
Ну, а если когда-то нежданно вдруг минует таинственный срок
И по вашей Дороге на Город данайцы нахлынут?..

– Что ж, пожалуй, вы правы, – подумав серьезно, Поэт согласился. —
Я в ответе за Слово, что к людям отпущено мною…
Я по Белой Дороге пройду до конца, где бы он ни случился,
Постараюсь связать с этим чудом земным неземное…

Да, я должен идти!.. Ведь когда-то в той сказке, что сбудется вряд ли,
Я поклялся ЕЕ охранять от невзгод и напастей…
Она мимо прошла сновиденьем Поэта заснувшего рядом,
На мою ли беду?.. На его ль одинокое счастье?..

Попрощавшись кивком, подошел он неспешно к стене бесконечной,
Что, сверкая, стремилась безудержно в синее небо.
И застыл посредь мира недвижно, как камень, казалось, навечно,
В Тишину погружаясь, как в небо – пробившийся стебель.

И сгущался Покой вкруг него, как озерная гладь, леденея.
Снисходила, кружась, Тишина на застывшую площадь.
Мягче лица людей становились, а взоры и думы – нежнее,
Мир – прозрачней и глубже, проблемы – понятней и проще.

Перед взором его в Тишине расстилалась призывно Дорога,
У границ окоема сужаясь стрелой нитевидно,
И представил он Путь предстоящий искомой строкой – слог за слогом.
Жизнь Поэта – поэма, которой за прозой не видно…

Просветленная площадь от страха на миг затаила дыханье,
Наблюдая, как он по стене вертикальной восходит.
Шаг, другой… Выше, выше… Как будто становятся стопы стихами,
В тихом ямбе шагов заменяя мгновеньями годы.

И за маму держась, вслед Поэту Девчонка шептала:
– Я теперь буду жить, чтоб когда-нибудь вымечтать Вас…
А потом вышло солнце
и видно Поэта не стало…

За шагом шаг идя по вертикали,
Он ощущал, как крылья за спиной,
Поддержку взглядов, что его искали

Все выше на стене – не под стеной
Пятном кровавым на горизонтали
Бетонных плит под коркой ледяной.

Он видел Путь… Мельчайшие детали
К себе его приковывали взор
И вехами его Дороги стали…

Поэт забыл про вековечный спор
Декартовых осей координатных,
Как забывают скучный разговор.

В его душе тревожный крик пернатых,
Напуганных визитом в небеса,
Звучал, как незнакомая кантата —

Столь были музыкальны голоса.
Вниз серой мутью опускался смог
Туда, где крыш бугрилась полоса,

Как смятое в отчаянье письмо.
А синева все гуще наплывала
И постепенно становилась тьмой.

Но все ж воздушных замков не скрывала,
Что, очертания меняя, плыли в даль,
Которой ни конца нет, ни начала.

Заметно покраснела смога сталь
В горниле деловитого заката,
И вечер краски соскоблил с холста,

Который день раскрашивал богато…
Мир собирался погрузиться в ночь,
Надеясь утро обрести когда-то.

Поэт же уходил от мира прочь…
Нет – просто шел вперед Своей Дорогой,
Чтоб тесноту незнанья превозмочь

И к Истине приблизиться немного.
Но знал Поэт, что Истина не вне,
А в нем самом живет заветным слогом,

Мелодией, звучащей в тишине,
Что суетному слуху недоступна…
И ощутил себя он в глубине,

Где возноситься глупо и преступно.
Достойно же – идти бесстрашно вглубь,
Где то мельчает, что казалось крупным,

А кто казался мудрецом – тот глуп,
Поскольку в Глубине свои законы…
И уходил Поэт в ночную мглу,

Как в неизвестность пропасти бездонной.
И взоры звезд он ощущал, как зов
Земной Надежды многомиллионной.

А Путь пред ним был светел и суров —
Светился в темноте, но не слепяще,
Открыт для гроз, дождей, снегов, ветров…

И для духовных, и для настоящих —
Ведь истинна тогда природы скорбь,
Когда душа, в ней сущая, скорбяща.

Плыл за Поэтом облачный эскорт,
Как айсберги бездомные по морю,
Как прошлого и будущего спор,

Присутствующий в каждом разговоре.
Но он его почти не замечал,
Поскольку в Тишине ни с кем не спорил.

И вдруг открылось – светлая печаль
Путь в тишину Познанья освещает,
Как келью одинокая свеча…

Поэт шел в высь, что с глубью совмещалась,
И каждым нервом в мира нерв врастал,
Переливаясь из печали в жалость,

Из жалости – в отчаянья оскал,
Слегка смягченный трепетом надежды.
И становилась знанием тоска…

Вернее, что тоской казалось прежде.
Объятый полнотою бытия,
Он ощущал себя в «чужой одежде» —

Пацан, надевший шлем богатыря,
Комарик в многомерной паутине…
Вселенная, секретов не тая,
Пред ним сверкала, как мираж в пустыне:
Все чувства внемлют – разум суть неймет,
И тает «Я» от чувств, подобно льдине,

Чтоб дальше духа длить круговорот…
Уже почти не ощущая тела,
Поэт искал сюжета поворот,