Владимир Васильев - Гостиница

А Ветер над нею метался из нежности в жалость,
Страстно себе удивляясь, как жил с ней бок о бок, из мира не выделяя?!
Дробясь в ипостасях, духовную зоркость сужаешь…

Река убегала, то в скалы биясь, то петляя,
Словно не знала, что тщетно от ветра бежать… Иль, может, его завлекала,
Вся вдаль устремившись, но, странно, – не удаляясь?..

И струи вскипели, и брызги взлетели на скалы,
Влажным дыханием Ветра порыв остужая… Он подхватил эти брызги
И к солнцу вознес их, в нежнейших ладонях лаская.

И в эти мгновенья казавшись пронзительно близкой,
Она испарялась… Он выл, от внезапной потери своей леденея.
А новые брызги сверкали на солнце, как искры…

Игра становилась стремительней, жестче, страстнее.
Ветер с Рекою сшибались упруго телами, гулко летя по ущелью,
И песни горланило эхо, от криков их страстных пьянея.

А скачущий лесом Олень выворачивал шею
В жажде его призывающий голос услышать, но не было смысла в их шуме
Для чуждого слуха… Он был для двоих лишь волшебен.
И чувствовал Ветер: отнюдь не равнялось их сумме
То, что неслось по ущелью, подобному жерлу, под собственный радостный грохот,
Но было подобно их вместе додуманной думе,

Что прежде бы вызвала лишь недоверчивый хохот.
В ней гибкие струи в полете смешались с порывами буйного ветра —
И страшно, и тесно… но порознь было бы плохо…

Исчезли, как сон, вопросы,
И разум не ищет ответов.
Свято капельная россыпь
Пронизана музыкой света!
И близится цель всех странствий,
Мгновенья сгущаются плотно!
И то, что звалось пространством,
В полете становится плотью!..
О, этот глубинный рокот!
И стон, и разбойный посвист!..
Где грань меж Судьбой и Роком —
Быть может, рассудим позже…
А ныне – полет и скорость!
И грозных стихий слиянье,
И крик – звонким эхом горным
Пронзающий расстоянья…
А ныне – веселый поиск
Друг друга средь брызг и ора!
Так к полюсу рвется полюс,
Единство храня и споря!..
И – словно снаряд из жерла:
В параболе гибкой тело!
Едины палач и жертва,
Каждому – что хотелось!..
Крепче, страстней объятья!..
Круче полет изгиба!..
Хохот, восторг, проклятья!..
Сладостно – так погибнуть!..
Темень!.. Удар!.. И скрежет!..
Гибель и воскрешенье!..
И невесомая нежность
Капельного паренья…
В диких ладонях Ветра
Трепета дуновенье…
К небу! К простору!.. К свету!..
Вневременное дленье…
То, что в объятьях билось
Слепо, неукротимо,
Радугой засветилось,
Словно весь мир простило…

В котле водопада кипели недавние страсти,
А Ветер все выше дыханьем своим возносил драгоценные брызги,
Как будто спеша их умчать от зияющей пасти.

И в этом стремленье стал к ним упоительно близким,
Как, видимо, не был в безумном биении струй, напряженных, как струны Слепого оркестра… Как буквы в предсмертной записке…

А в близости долгой и радостно было и трудно —
Он каждую капельку нежил, лелеял и холил дыханием свежим,
Творя ее вечнолетящею и вечноюной.
И трепетный образ пред ним неразборчиво брезжил
Вселенскою тайной, когда он все капли, любуясь, сближал воедино.
Откуда возник он?.. Случаен ли иль неизбежен?..

Свободен ли Ветер, иль с кем-то ведет поединок?
Кем послан сей образ прекрасный на радость иль горе безумному Ветру?
А в ярких лучах все живей становилась картина:

Прозрачная Женщина с телом из капель и света
Легко и свободно в танцзале пространства в медленном танце парила.
И Ветер вдруг вспомнил, что прежде бывал он Поэтом…

Владея иною, пусть странной, но мощною силой,
Все образы в мире которой извечно ясны и послушно подвластны,
И силою этой в нем Нечто несчастных любило.

А впрочем, счастливых любило не меньше… Прекрасно
Любовью души и вселенной слиянье под именем трепетным – счастье.
И той же любовью, даря беззащитность, опасно.

И Ветер боялся мгновенья распада на части.
Но Женщины светлое чудо он бережно ввысь устремлял над утесом,
Взирающим мрачно, как жертва уходит из пасти.

Увидев Оленя, застывшего грустным вопросом
Средь скал на вершине, завихрился Ветер, почувствовав горечь волненья —
Он помнил Его попирающим звездную россыпь…
И Женщину эту – застывшей на крупе оленьем,
И Вечную Тему Разлуки, безмолвно звучащую в бьющемся сердце…
Город… Себя у окна… Рядом – две женские тени…

И в этот момент позабыл о прекрасном соседстве.
Верней, о единстве, что стало соседством внезапно, как взрыв пробужденья,
Забыл о дыханье, вдруг рухнув то ль в явь, то ли в бред свой…

И Женщина моросью пала на спину Оленя.
Тот вздрогнул, напрягся и с места сорвался, как камень, рождающий ветер
В полете… И Ветер познал воскрешенье!..

И с ужасом вспомнил, что он за творенье в ответе!
И капли, что вниз растекались по шерсти, вмиг снова собрал воедино.
И мир помрачневший стал тотчас понятен и светел…

Олень же по скалам летел, как по склону лавина,
Свободно ударами звонких копыт попирая пространство и время,
И горы пред ним становились лесистой долиной,

И злаки от страха роняли созревшее семя…
А Женщина крепко держалась руками за ветви рогатой короны,
И ноги напрасно искали надежное стремя.

Встревожены Ветром, картаво ругались вороны…
И в плоть превращал нежный образ густеющий Ветер, препятствуя бегу,
Боясь, как бы хлыст разрушенья творенья не тронул.
Сначала стал образ подобен летящему снегу,
Потом стал прозрачным, как лед, и настолько же хрупким… Но тело Оленя
Тепло излучая, дарило упругости негу…

И плоть ожила, хоть была неподвержена тленью.
Хлыст боли был первым, что встретила плоть в этом мире, а стон – первым звуком,
Который так странно повсюду предшествует пенью.

И Ветер себя ощутил жертвой, загнанной в угол…
И радость иных ипостасей своих ощущая, вознесся над миром,
Возжаждав свободы и силы, спеша от недуга.

И ткнувшись в холодную стену громадной квартиры,
В которую звезды с тоски были вбиты по самую шляпку когда-то,
Он глянул в себя, иные найдя ориентиры:

Там мир треугольный в пространстве висел, виновато
Сверкая на солнце, как сыр у вороны украденный хитрой лисою.
Сферический сектор – к сферической ране заплата…

Укутанный воздухом, словно песчинка росою…
И светлая точка к вершине ползла по ребру, чуть заметно сверкая
Слезой, что в морщинах разлука искусно рисует.