Артемий Ульянов - Останкино. Зона проклятых

Закрывшись в небольшой высокой избе с крохотным оконцем, служившей складом и местом для сушки трав и вяленой рыбы, насильники забрались на чердак, увешанный связками зверобоя, и принялись пить ягодную брагу, в которую для крепости влили остатки «горелого вина». После второй чарки страх прошел. Третья подарила Степке и его товарищам былую удаль. Сговорившись завтра утром вместе уйти к разбойникам, они выпили еще. Крякнув и утерев рот рукавом, Степан спокойно сказал:

— А пошто нам бежать? Неужто не сдюжим управиться с немчурою да с девкой его?

— Так как же то возможно? — опешил псарь Никита.

— Да поди, не велика наука. Выманим сволочь заморскую из избы, оглушим по темечку, да в лес, в болото, — сквозь зубы отвечал Степка. — А там мы и видеть не видели, слыхать не слыхивали. Знаем только, что в лес собирались, за кувшинками. Вот и сгинули!

— И то верно! — весело забасили Степкины подельники, вновь наполняя чарки. Стремительно пьянея, они стали покрикивать, заливаться громким смехом, пихая друг друга кулаками в бока. И не почуяли беды. Наполнив чарки сызнова, они только собрались выпить, как замерли, туповато пялясь друг на друга пьяными мутными глазами.

— Что за неладный! — тревожно пробормотал Степка, потянув носом. Запах дыма родил в его хмельном мозгу картину пожара, бушующего на подворье. Мигом слетев с чердака, Степан пнул дверь, норовя выскочить из избы.

Да не выскочил. Дверь стояла намертво, будто была единым целым со стеной, сложенной из добротных тяжелых бревен. Мгновенно трезвея, он дернулся к маленькому оконцу. Приказчик достиг его одним проворным прыжком, но в этом прыжке он многое успел. Понял, что если здесь так сильно пахнет дымом, то горит все поместье разом. Услышал сухой треск. И увидел размашистый язык пламени, лизнувший проем окна. И вот тогда закрытая дверь стремительно превратилась в крышку гроба, приваленную толстым слоем земли. Черный густой дым повалил в сруб. С диким воплем Степка бросился к двери, неистово молотя в нее ногами. С обратной стороны, будто в ответ ему, застучал молоток, вгоняющий в доски гвозди.

Дворовые люди, завидевшие дым, бросились к пожарищу с водой и песком. Но было поздно. Четверо нечестивцев, черные от копоти, удивленно ходили вокруг сруба, ощупывая себя и пялясь на пожар. Да только никто их не видел. Никто, кроме богомолицы, размеренно шагающей чуть поодаль от горящей постройки, в которой, корчась и задыхаясь, насильники встретили свои последние минуты. Увидев ее, призраки бросились на колени, приняв ее не то за смерть, не то за святой дух. Но она лишь вытянула в их сторону посох с крестом и, оскалившись, злобно зашипела. Да пошла прочь.

А вечером того же дня стая любимых гончих князя да два волкодава, озверевшие от крови, рвали на части тихого воспитанного Вольфгана и его дочь Василису. Псари и конюхи расправились с садовником как с опасным убийцей — об изнасиловании никто из них не знал. В азарте мести толпа не стала слушать голландца.

Черкасский, вернувшийся через пару дней из Москвы, не мог поверить своим ушам. Поверить, что его садовник — хладнокровный убийца, князь никак не мог. Но тут же нашлись свидетели, поклявшиеся на Библии, что Вольфган весь день вел себя странно, что-то бормотал, был бледен и даже кричал, чего раньше с ним никогда не бывало. Тяжело переживая эту потерю, Михаил Яковлевич приказал пороть зачинщиков самосуда, но не так сильно, как они того заслуживали. Остаться не только без садовника и приказчика, но и без конюхов и псарей князю очень не хотелось.

Константин Николаевич Еременко молился. Обычно он делал это редко. Как и подобает настоящему офицеру, полковник по мелочам вышестоящее ведомство не беспокоил. А если и обращал свои мольбы ко Всевышнему, то делал это четко, ясно, словно подавал рапорт. Но в последнее время он обращался к небесам каждый день. Так часто он не просил Бога никогда, даже в Чечне. Там все было ясно, и просить надо было не Бога, а поддержку с воздуха. Но тут… Только молиться. Сжав кулаки до боли, он истово умолял Господа, чтобы и сегодня было все тихо и спокойно, как в течение семи прошедших дней.

Закончив, он глянул на часы. Через минуту начнется совещание по иностранцам. «У меня в районе американские стрингеры тусуются. Стрингеры или стингеры? Да насрать! Американские отмороженные военкоры тусуются на моей земле. А еще немецкие, британские, канадские, французские… Три недели назад мне бы это сказали», — рассеянно думал начальник Останкинского ОВД.

«Пусть любые стрингеры, хоть толпа. Главное — потерь нет среди мирного. Неужели вот так все закончится?» — спросил себя полковник.

Его вопрос остался без ответа. Дверь кабинета открылась, впустив внутрь Троекурова, Лукашина и Борьку Белинина. Поздоровавшись, они уселись за стол, деловито вынув блокноты и ручки. И уставились на шефа.

— Парни, я что, голый? — без тени юмора спросил Еременко. Троица заулыбалась. — Я вас слушаю. Вернее, вы друг друга слушайте, а я буду в курсе, — добродушно ответил полковник и откинулся в кресле, наслаждаясь восьмым днем. Слово взял Лукашин.

— Результаты отличные, как и прогнозировали. После всех мер даже панки едут не очень. А в связи с затишьем вообще перестанут. Журналистов в районе — что грязи, но все с аккредитациями. Визовая работа — основной фильтр. За трое суток у нас триста двенадцать отказов. Наш человек сидит в МИДе на всякий случай. В общем, граница на замке. Теперь о тех, кто успел въехать. Останкино топчут где-то тридцать два стрингера. Из них двадцать четыре человека — лохи.

— В смысле? Без видеокамер, что ли? — юморно спросил Троекуров.

— Не, с камерами. Лохи с камерами. Корчат из себя стрингеров. В Новом Орлеане поснимали чуток, когда на крыше сидели. В Будапешт смотались, когда там беспорядки были. С балкона отеля репортажи делали, потом даром на кабельное отправляли, лишь бы только показали. Короче, богатые детишки. Форма туризма у них такая. Сопляки и мажоры. Живут в «Космосе». Бухают там в баре да баб трахают в основном. Иногда с важным видом ходят по Королева, — резюмировал федерал Лукашин. — К тому же большая тусовка из «Космоса» сваливает сегодня ночью. Из Домодедова. Всё, натусились, — добавил он презрительно.

— То есть в Останкине всего восемь реальных стрингеров, что ли? — удивленно переспросил шеф.

— Да, восемь. Это профики. Они снимают много лет, у них связи с крупными каналами. Но! Профики тоже бывают разные.

— Володь, расскажи. Чего они конкретно делают? — спросил Троекуров. — Бродят, ждут фантом или что?

— Не, они пытаются дело сделать, а не потусить. Вот разница. Из этого следует все остальное. Во-первых, изучают ситуацию. Большинство из них знают историю Останкина лучше, чем мы с вами. Стараются погрузиться в среду, не отсвечивать. Покупают информацию, народ вербуют. Могут нанять проводника. В некоторых случаях пытаются наладить контакты с местными СМИ. А иногда могут залечь на дно, если того стоит. Или просто денег дать, чтоб снять чего-нибудь, но это не наш случай. А могут просидеть трое суток на точке съемки, как снайперы. Некоторые — бывшие вояки, с опытом боевых действий. Война у них — самый хлеб. Вот так в целом.