Артемий Ульянов - Останкино. Зона проклятых

И только в 1584 году, когда заброшенное имение было передано царем Федором Иоанновичем во владение думному дьяку Василию Щелкалову, Осташково стало возвращаться из мрачного забвения на свет Божий. Щелкалов искренне любил свое поместье, не придавая значения его дурной славе. Бросив все свои душевные силы и немалые средства на восстановление Осташкова, думный дьяк за несколько лет вдохнул в эту землю новую жизнь. Дурная слава ее стала понемногу забываться. А пасхальные гулянья, шумевшие по весне на облагороженных просторах села, окончательно развеяли ее.

Когда в 1611 году усадьба с теремами, садами и прудом стала вотчиной князя Ивана Борисовича Черкасского, новый хозяин усердно продолжил дело думного дьяка. Вскоре возле пруда вырос роскошный боярский дом и терем для гостей, а подле него, в саду, появилась «воксая», изящный павильон для танцев и званых приемов. Все лето Черкасские проводили в своем загородном поместье, устраивая приемы для знатных гостей, славящиеся отменной псовой и соколиной охотой, которую так любил Иван Борисович. Род Черкасских обустраивал свою летнюю вотчину более ста тридцати лет. Места, некогда слывшие гиблыми и нечистыми, стали престижным местом увеселения знати. Нередко заглядывали сюда и члены монаршей семьи, и даже сама императрица Анна Иоанновна посетила роскошное поместье Черкасских.

Лишь однажды за много лет, что Осташково принадлежало княжескому роду, болота затребовали свою дань. Случилось это в одно из летних полнолуний 1675 года. Сияние ночного светила в ту пору было особенно ярким. Проникая своими лучами сквозь раскидистые ветви деревьев, оно отражалось в топях, крохотных лесных озерцах и в княжеском пруду, заливая лунным светом землю, на которой веком ранее чернокнижник Орн служил свои черные мессы, скармливая невинных Люциферу. Жертвенный камень, на котором умерла Аксинья, учуял холодные лучи сквозь столетний слой земли, поросший травой. Проснувшись, жертвенник стал звать на помощь черные, неупокоенные души, таившиеся среди болотной гнили бок о бок с истлевшими костями Орна.

И души потянулись к нему из чаши леса. Их становилось все больше, как растет число гостей, съезжающихся на полуночный бал. Питаясь лунным светом, из которого черпал свои силы колдун, они крепли, жаждая обрести физическую оболочку. Скрутившись в вихрь, черный как смоль, они кружились над жертвенником, силясь содрать с него земляной столетний покров. И когда из-под вырванной травы показался край камня, на который легло зарево полной луны… Тогда они ринулись в ночное Осташково в поисках пристанища. И нашли его.

На следующее утро Степан Борецкий, приказчик князя Михаила Яковлевича Черкасского, был сам не свой. Серое уныние перерастало в нем в смертельную тоску, которая сменялась разнузданным весельем, а та — лихой злобой. Так маялся Степка до самого обеда. И вдруг — враз успокоился. В тот момент черная бесовская удаль поселилась в его маленьких выцветших глазках. Обычно они услужливо бегали на его рябом, обрюзгшем лице, готовые сноровисто исполнить прихоть хозяина. Но сегодня Степановы глаза смотрели прямо, с небывалым превосходством и уверенностью. Сквозь них сквозила душа, живущая в Борецком.

И душа эта была не его.

Через пару часов пополудни приказчик и трое псарей с конюхом, изрядно пьяные, ввалились в дом садовника Вольфгана, обрусевшего голландца, верой и правдой служившего Черкасским уже более двадцати лет. Единственной причиной визита была стойкая неприязнь, которую испытывали к голландцу все четверо. Талантливым тихим Вольфганом князь особенно дорожил — голландских садовников в Москве было наперечет. Михаил Яковлевич платил голландцу щедро, хвастался его кустами, клумбами и дорожками перед знатными гостями, одаривал на праздники. И даже иногда приглашал к столу или перекинуться в кости.

Степку князь тоже ценил, что не мешало ему частенько морщиться, глядя на его заискивающую холопью рожу. А уж если и приснилась бы Михаилу Яковлевичу совместная трапеза со Степаном, то эдакий кошмар он бы помнил всю жизнь. Черкасский немного брезговал своим приказчиком. И Степка принял бы это как должное, коли бы не знал, как князь относится к садовнику. Но Борецкий знал. И пришел поизмываться над заморским везунчиком.

В просторной светлой избе, наполненной тонкими цветочными ароматами, голландца не оказалось. Решительно потеснив садовые ароматы стойкой человеческой вонью, замешанной на перегаре, мужики разочарованно столпились при входе в светлицу. Там на лавке сидела и плела корзинку пятнадцатилетняя Василиса, дочка садовника, рожденная крепостной бабой, вскоре после родов испустившей дух. С тех пор подрастающая дочурка стала главным сокровищем садовника. Ладненькая, смышленая, ловкая и работящая, она незаметно выросла в красивую девушку.

— Доброго здравия вам, дядя Степан. Папенька в саду кустарник выправляет. Коли вам надобно, там его отыщете, — пропела она и улыбнулась.

Степан наклонил голову вниз и вбок, словно свирепеющий бык. Всполохи чужой души, так изменившей его глаза, теперь плясали в них, словно огонь на ветру. В злобной улыбке искривив рот с запекшейся слюной в уголке, он утробно прорычал:

— Да на кой ляд нам твой папенька сгодился? Когда тут такая девица томится одинешенька!

И бросился на Василису, подгоняемый своими прихлебателями, напирающими сзади. В мгновение ока четверо мужчин подмяли под себя хрупкую девочку. Она пропала под ними, словно в пасти свирепого и безжалостного животного.

Когда Вольфган вернулся из сада, Василиса сидела в светлице в разорванном окровавленном сарафане, забившись в угол. Вне себя от ужаса, она почти ничего не могла вымолвить, но имя приказчика произнесла, заикаясь, сквозь слезы.

Князь в тот день с раннего утра отбыл в Москву, покорившись неотложным делам, зовущим срочно прибыть ко двору. А потому садовник, белый как полотно, не мог броситься в ноги своему покровителю, ища защиты и справедливой кары для обезумевших зверей. Вольфган знал, что Черкасский вернется лишь через пару дней. Тихий, сдержанный голландец вдруг с испугом понял, что прожить два дня без возмездия он не сможет.

Спустя пару часов к Степану пришло отрезвление. Да пришло не одно, а под руку со страхом, пронизывающим до костей.

— Князь вернется и запорет, насмерть запорет, видит Бог, — шептал он, обхватив голову руками. — Бежать, бежать надобно. В лес уйду. К лихим людям уйду. Бежать, бежать в лес, — скороговоркой повторял он, раскачиваясь на лавке. Но страх перед новой свирепой жизнью среди тех, кто походя убивает своих же братьев-разбойников за чарку хлебного вина, был даже сильнее страха перед смертельной поркой. Не в силах больше справляться с ним, он вновь ринулся в хмельную пучину вместе со своими товарищами.