Густаво Беккер - Чертов крест: Испанская мистическая проза XIX - начала XX века

В это мгновение монахи произносили страшные слова Miserere: «In iniquitatibus conceptus sum, et in peccatis concepit me mater mea». [67] Ибо в беззакониях зачат я и во грехе родила меня мать моя ( лат .).

Когда прозвучал этот стих и отголоски его разнеслись от свода до свода, поднялся страшный, неистовый вопль, точно крик скорби, исторгнутый всем человечеством, осознавшим свои злодеяния; ужасающий крик, соединивший все жалобы, все стоны отчаяния, все богохульства, — чудовищный хор смертных, живущих в грехе и зачатых в беззаконии.

Пение продолжалось, то печальное и потрясающее, то подобное солнечному лучу, пронизывающему грозовую тучу, сменяя молнии ужаса молниями ликования, пока внезапно преображенная церковь не засияла небесным светом. Обнаженные скелеты монахов облеклись плотью; радужные ореолы заблистали над их головами; церковный купол разверзся, и сквозь него предстали небеса, подобные сияющему океану. Свет ослепил музыканта, сердце его забилось, в ушах зазвенело, и он, упав без чувств на землю, ничего более не слышал.

На другой день мирные монахи Фитероской обители, которым послушник рассказал о вчерашнем странном госте, увидели, что он переступает порог, бледный и как бы не в себе.

— Что же, услыхали вы наконец Miserere? — насмешливо спросил его послушник, переглянувшись украдкой со старшими монахами.

— Да, — отвечал музыкант.

— Ну, как оно вам понравилось?

— Я сейчас же его запишу. Приютите меня, — обратился он к настоятелю, — прокормите несколько месяцев, и я оставлю вам бессмертное творение — Miserere, которое обессмертит память обо мне, а с нею и память об аббатстве.

Монахи из любопытства посоветовали настоятелю согласиться на эту просьбу, а настоятель из сострадания решил ее исполнить, все еще считая музыканта сумасшедшим, и, поселившись в монастыре, незнакомец начал работу.

День и ночь трудился он с неутомимым усердием. Иногда вдруг останавливался и точно прислушивался к чему-то, что звучало в его воображении; глаза его расширялись, он вскакивал с места и восклицал: «Да, так, так, именно так… да!» — и продолжал писать ноты с лихорадочной поспешностью, которая часто удивляла тех, кто втайне наблюдал за ним.

Музыкант написал мелодию на первые строфы, потом на следующие, до половины псалма, но, когда дошел до последнего стиха, слышанного им в горах, уже не мог продолжать.

Одна, другая, сто, двести черновых мелодий — все напрасно. Музыка не передавала того, что запомнилось. Он потерял аппетит и сон, лихорадочный жар терзал его мозг, он сошел с ума и наконец умер, не окончив Miserere, которое монахи сберегли как редкость и до сих пор сохраняют в архивах аббатства.

Когда старичок окончил рассказ, глаза мои невольно устремились еще раз на старинную пыльную рукопись, лежавшую открытой на одном из столов.

«In peccatis concepit me mater mea…» Слова эти я увидел на странице, которая была у меня перед взором и словно смеялась надо мной всеми нотами, ключами и закорючками, непонятными для профанов.

Я отдал бы целый мир за то, чтобы прочесть их.

Кто знает, может, в них и не было безумия?

Право слово, не стану утверждать, что все было именно так. Кто знает, то ли это быль, похожая на вымысел, то ли досужий вымысел, похожий на действительную историю. По чести признаюсь, одна лишь мысль, что, быть может, я один из тех немногих, если не последний, кто домысливает происшедшее, дополняя картину буйным своим воображением, — одна лишь эта мысль наполняет душу мою тоской и горечью.

Окажись на моем месте ученый муж, миру явился бы целый том философских размышлений, быть может весьма сентиментальных, чувственных и слезливых, я же ограничиваюсь краткой записью легенды, без всяких притязаний на глубину, с надеждою разве немного развлечь читателя.

Жил некогда один благородный кавалер, потомок знатного рода, но никакие силы: ни гром походных барабанов, ни клич боевых горнов, ни звон славного оружия — не могли оторвать его от чтения тусклых пергаментов, запечатлевших последние творения трубадуров.

Бесплодными были поиски того, кто решился бы искать кавалера в просторном внутреннем дворе старинного замка; напрасный труд разыскивать его там, где слуги, грумы, укрощают необъезженных жеребцов, мальчики-пажи дрессируют соколов, а воины развлекаются, упражняясь в фехтовании шпагой перед неприступной каменной стеной.

— Где Манрике? Где ваш господин? — изредка останавливала их вопросом матушка хозяина замка.

— Мы и сами не знаем, — отвечали верные слуги. — Быть может, вновь коротает время в галерее монастыря де-ла-Пенья или устроился на краешке могильной плиты, весь обратился в слух, силясь расслышать голоса давно ушедших в мир иной. А может быть, стоит на переправе, неотрывно следя за речными волнами, что бегут одна за другой без остановки и скрываются под сводами моста. Или в горах, на краю бездонной пропасти, припав к скале, считает звезды в высоких небесах; не отрывая взора, следит за медленно плывущими облаками, в чреве которых вспыхивают и затухают чудесные огни, словно прозрачный туман, что, клубясь, растворяется и исчезает над гладью тихого озера. Бог ведает где он может быть, где угодно, но везде пред ним — весь мир, там только он и мир, и больше никого.

Итак, Манрике обожал одиночество и к нему стремился. Стремился так рьяно, что временами истово желал избавиться и от своей тени, поскольку тень не может достигнуть самых заповедных уголков, не может простираться повсюду.

Он обожал одиночество. Он сбрасывал узду и шоры со своего воображения, создавал собственный, причудливый мир, населенный удивительными существами, порождениями безумного бреда и поэтических фантазий. Жил, витал в этом мире, лишенном узилищ рассудка, но не в силах был почувствовать, ощутить явью свой чудный мир. И ни разу не удавалось ему сковать оковами слова порождения этого мира, скрупулезно описав их!

Он представлял себе, как среди пылающих углей в очаге мечутся тысячецветные духи огня. Представлял, как пробегают они по дереву, словно золотые мошки, пеленают искрами горящие поленья, извиваются языками пламени в дикой пляске. Так проводил он долгие часы, в безмолвии примостившись на краешке скамеечки, которую обычно подставляют под ноги сидящему у камина, вглядывался недвижным взором в дивное сияние.

Представлял себе: в речных глубинах, в родниках, бегущих средь мхов и камней, в призрачном тумане, поднимающемся над гладью озер, живут удивительные существа, чудесные женщины: феи, сильфиды, ундины; [68] Сильфиды — в кельтской и германской мифологии существа в образе женщины, являющиеся олицетворением воздуха. Ундины — русалки в немецких народных сказаниях. они вздыхают и стонут или, напротив, поют и смеются, резвятся и плещутся в монотонном журчании воды. Вслушивался в этот звонкий плеск, звенящий в тиши, вслушивался, силясь отыскать и разобрать слова, обрывки фраз удивительных созданий.