Густаво Беккер - Чертов крест: Испанская мистическая проза XIX - начала XX века

Дом наполнился запахом воска и молитвами людей, читающих их смутным шепотом… Вошел священник в облачении и устремился вперед, приложив ладонь ребром к губам. Он шел в сопровождении Хуана де Альберте. Портной, крепкий карлик, семенит, повернув голову, тащит плащ за собой и, держа двумя пальцами за козырек шапку, очень изящно помахивает ею, как делают во время процессий мастеровые. Позади медленно движется темная группа людей, они тихими голосами читают молитвы. Проходят комнаты посредине, от двери к двери, не растягиваясь. В коридоре несколько фигур опустились на колени и стали бить поклоны. Образовалась сплошная цепь до открытых дверей матушкиной спальни. А там, в накидках и со свечой в руке, на коленях стояли Антония и Басилиса. Меня подталкивали вперед чьи-то руки, на мгновение высовывавшиеся из-под темных накидок и вновь соединявшиеся на кресте. То были старушечьи руки, похожие на плети, старухи молились в коридоре, выстроившись в шеренгу вдоль стены, темные профили клонились к груди. В спальне матушки одна плачущая сеньора, у которой был надушен платок и которая в своих длинных назарейских одеждах казалась мне лиловой, словно далия, [116] Далия — георгин. Название было дано в честь шведского ботаника второй половины XVIII века Андреаса Даля. взяла меня за руку и опустилась вместе со мной на колени, помогая держать свечу. Священник обошел ложе матушки, шепотом читая латинские тексты молитв. Затем приподняли покрывала, и обнажились ступни матушки, окоченелые и пожелтевшие. Я понял, что она мертва, и, полный ужаса, в молчании, замер в объятиях той сеньоры, такой прекрасной и белой в ее лиловом облачении. Я чувствовал до боли, что кричать нельзя, чувствовал ледяную осторожность, тонкую хрупкость, соблазнительную застенчивость, находясь в объятиях этой белой дамы в лиловых одеждах, которая прижимала меня к своей груди, и я видел ее профиль у своей щеки, когда она наклонялась, чтобы помочь мне удержать погребальную свечу.

Пришла Пригожая, вызволила меня из объятий этой сеньоры и подвела к краю постели, где застыла матушка, вся желтая, руки скрыты скомканными простынями. Басилиса приподняла меня, чтобы я видел как следует это восковое лицо.

— Попрощайся, маленький. Скажи ей: «Прощай, матушка, больше я тебя не увижу».

Старуха опустила меня на пол, потому что устала, а передохнув, снова подняла, сунув плети рук мне под мышки.

— Посмотри на нее хорошенько! Запомни на всю жизнь… Поцелуй ее, детка.

Она наклонила меня к лицу умершей. Почти касаясь этих недвижных век, я закричал, забился в руках у Пригожей. Сразу же по другую сторону постели появилась Антония, волосы ее были распущены. Она забрала меня у старой служанки и прижала к груди, захлебываясь от рыданий. От поцелуев сестры, в которых чувствовалось страдание, от взгляда ее покрасневших глаз я испытал величайшее отчаяние. Антония словно окаменела, а лицо выражало нескончаемую, безысходную боль. Уже в другой комнате она снова целует меня, рыдая, а затем, теребя мою руку, смеется, смеется, смеется… Одна сеньора обмахивает ее платочком, другая, в глазах у которой застыл ужас, открывает флакон, третья входит в комнату со стаканом воды, и он дрожит на металлическом подносе.

Я забился в угол, охваченный какой-то смутной болью, от которой сжимало виски, как при морской болезни. Временами я плакал, а иногда отвлекался, слыша рыдания других. Должно быть, около полуночи открыли настежь одну из дверей, и в глубине дрогнуло пламя четырех зажженных свечей. Матушка, окутанная саваном, лежала в черном гробу. Я бесшумно вошел в спальню и уселся на подоконник. У гроба бодрствовали всю ночь три женщины и брат Басилисы. Время от времени портной вставал и снимал нагар со свечей, поплевывая на пальцы. Этот портной, крошечный и стройный, в кроваво-красном жилете, удивительно ловко, как циркач, снимал нагар и дул себе на пальцы, шутовски раздувая щеки.

Мало-помалу я перестал плакать, слушая рассказы женщин. То были истории о привидениях и о заживо погребенных.

Когда забрезжил рассвет, в спальню вошла очень высокая сеньора, седая и черноглазая. Эта сеньора без слез поцеловала матушку в плохо прикрытые глаза, не боясь холода смерти. Потом она опустилась на колени между двумя большими свечами и, обмакнув оливковую ветвь в святую воду, окропила ею покойницу. Вошла Басилиса, поискала меня взглядом и, подняв руку, подозвала меня:

— Вот твоя бабушка, плутишка!

Это была бабушка! Она приехала на муле с гор, где в семи лигах от Сантьяго находился ее дом. Я услышал в это мгновение стук подковы на плитах сагуана: там был привязан мул. Стук этот, казалось, отдавался по всему дому, опустевшему, полному рыданий. Меня позвала с порога сестра Антония:

— Малыш! Малыш!

Я пошел очень медленно, как велела старая служанка. Антония взяла меня за руку и отвела в уголок.

— Эта сеньора — наша бабушка! Теперь мы будем жить с нею.

Я вздохнул:

— А почему она меня не поцелует?

Антония задумалась на мгновение, пока вытирала глаза.

— Какой ты глупый! Сперва она должна помолиться за нашу маму.

Она очень долго молилась. Наконец, поднявшись, она спросила о нас, и Антония потащила меня за руку. Бабушка уже надела траурный платок на вьющиеся, совсем серебряные волосы, которые, казалось, подчеркивали черный огонь ее глаз. Пальцами она слегка коснулась моей щеки, и я все еще помню ощущение от прикосновения этой сухой жесткой руки жительницы горного селения. Она говорила с нами на диалекте. [117] … говорила с нами на диалекте . — То есть на галисийском языке.

— Умерла ваша матушка, и теперь матерью вам стану я… Другой защиты нет у вас в этом мире… Я беру вас с собою, потому что дом этот заперт… Завтра, после службы, мы отправимся в путь.

На следующий день бабушка закрыла дом и мы тронулись в путь на Сан-Клементе-де-Брандесо. Я был уже на улице и восседал на муле одного горца, который устроил меня в седле перед собою, когда услышал, как в доме хлопают дверями и кричат, разыскивая мою сестру Антонию. Ее никак не могли найти, и с огорченными лицами выходили на балконы, и снова возвращались в дом, и метались по опустевшим комнатам, где гулял ветер, хлопая дверями, и где слышались голоса, зовущие сестру. Ее увидела с паперти одна богомолка: сестра лежала без чувств на крыше. Мы ее окликнули, она открыла глаза под лучами утреннего солнца, испуганная, словно пробудилась от кошмарного сна. Чтобы помочь ей спуститься с крыши, пономарь в рубашке и сутане принес длинную лестницу. И когда мы отъезжали, на галерее появился в развевающемся плаще студент из Бреталя. На голове у него была черная повязка, а под ней я увидел, как мне показалось, кровоточащие остатки срезанных до основания ушей.