Роберт Мазелло - Кровь и лед

Он нажал пораненной ногой на тормозной рычаг и после пары попыток снял нарты с тормоза.

— Вперед! — гаркнул он собакам.

В первое мгновение псы колебались, но когда он прокричал команду снова и дернул за поводья, натянули упряжь и сорвались с места.

— Куда мы едем? — спросила Элеонор.

— На вершину холма.

— Зачем? — неуверенно произнесла она.

Синклер хорошо знал, что у нее сейчас на уме.

— Потому что это самая высокая точка, — объяснил он. — И оттуда местность просматривается лучше всего.

Но Элеонор догадывалась об истинных мотивах Синклера.

Собаки пробежали мимо чего-то, что, по всей видимости, некогда было кузницей — внутри виднелись кузнечные горны, наковальни и гарпуны, почти такие же длинные, как пика, которая сопровождала его в боях, — затем миновали столовую, уставленную длинными столами на козлах, причем на некоторых из них в оловянных подсвечниках стояли замерзшие свечи. За свечами надо будет вернуться, сделал мысленную помету Синклер.

Когда собаки стали взбираться на холм, они инстинктивно пригнули головы к земле, холки их при этом круто вздыбились. Это действительно были очень сильные и отлично выдрессированные животные, и при других обстоятельствах Синклер выразил бы искреннее почтение их хозяину. Тот добился от собак того, чего мистер Нолан некогда от лошадей.

Когда сани доползли до церкви, лайки замедлились и стали осторожно прокладывать путь среди каменных насыпей и изгнивших деревянных крестов, которыми были обозначены могилы умерших здесь работников. Могильные холмы располагались без всякой системы, а редкие эпитафии, высеченные на надгробиях, так сильно побили непрекращающиеся ветры, что слова почти полностью стерлись. На одном из могильных камней виднелся ангел без крыльев, а на соседнем — плачущая женщина без одной руки. Обе фигурки лицами были обращены к застывшему океану.

Когда упряжка поравнялась с деревянной лестницей, ведущей в молельню, Синклер снова нажал на тормоз. Он спрыгнул с полозьев и подошел к Элеонор, но она продолжала сидеть на дне саней, не подавая руки.

— Пойдем внутрь, — сказал он. — Похоже, лучшего укрытия здесь не найти.

Укрытие могло понадобиться им очень скоро. Небо заволакивали хмурые тучи, а ветер стремительно усиливался. Синклер уже был знаком со штормами, которые возникали буквально из ниоткуда и всей мощью обрушивались на судно, на котором они уплывали все дальше на юг.

Элеонор не пошевелилась. Ее лицо, которое и до этого выглядело нездоровым, теперь и вовсе стало белым, как у покойника.

— Синклер, ты знаешь, почему я…

— Прекрасно знаю, — оборвал он ее. — И не хочу об этом слышать.

— Но там есть множество других построек, — возразила она. — Я видела столовую по правую сторону, когда мы…

— Та столовая без двери, а в крыше у нее дыра размером с собор Святого Павла.

Упоминание о соборе невольно напомнило им обоим популярную песенку, строчку из которой они частенько цитировали друг другу в былые… счастливые времена. В ней пелось о кокосовых пальмах, высоких, словно собор Святого Павла, и белых, как в Дувре, песках. Но Синклер, резко оборвав поток приятных воспоминаний, взял Элеонор под мышки и буквально выдернул из саней.

— Все эти религиозные предрассудки — вздор.

— Вовсе нет, — возразила она. — Помнишь, что произошло… в Лиссабоне?

А случилось там то, что он еще не скоро мог забыть. Когда они стояли перед алтарем в церкви Святой Марии, в день, который должен был стать самым значимым днем их жизни, кажется, сам Господь Бог решил помешать церемонии. Счастье еще, что Синклеру удалось добиться разрешения сесть на бриг «Ковентри», отплывающий именно в тот вечер.

— То была случайность, — ответил Синклер, — не имеющая к нам никакого отношения. Город и до того дня подвергался бесчисленным землетрясениям.

Синклер всячески отгонял от себя суеверные мысли. Им еще многое предстояло сделать, и в первую очередь — продумать план дальнейших действий. Собаки улеглись между могил, зарывшись носами в передние лапы и прижав хвосты к телу, а Синклер, одной рукой поддерживая Элеонор, а другой — саблю, поднялся по запорошенным ступенькам. Сопровождавшие их птицы спустились и теперь восседали на крыше и шпиле церкви, словно горгульи. Элеонор посматривала на них с опаской, а когда одна из птиц громко каркнула, широко раскрыв клюв и встряхнув крыльями, девушка остановилась как вкопанная.

— Никчемная тварь! — презрительно бросил Синклер, помогая Элеонор одолеть последние ступеньки.

Вход преграждала высокая двойная дверь, одна из створок которой была сорвана с петель, но продолжала стоять, накрепко примерзнув к полу. Но вторую створку двери удалось открыть, правда, с большими усилиями и ровно настолько, чтобы двое смогли еле-еле протиснуться внутрь. Прямо за дверью лежал снежный сугроб. Синклер переступил через него и, взяв Элеонор за руку, помог и ей преодолеть препятствие.

Под сводами церкви каждый их шаг по каменному полу отдавался гулким эхом.

Перед ними предстали ряды деревянных скамеек, на которых то тут, то там лежали истлевшие псалтыри. Синклер взял одну из книг, но те несколько слов, которые были различимы, оказались не английскими. Синклер предположил, что молитвенник написан на каком-то из скандинавских языков. Он бросил его на пол, и Элеонор инстинктивно подобрала книгу и положила на лавку. Стены и зияющая дырами крыша были сбиты из ровных деревянных досок, выхолощенных безжалостной стихией до такой гладкости, что узоры и сучки на их поверхности бросались в глаза не хуже винного пятна на льняной скатерти. Был здесь и алтарь, который представлял собой простой стол на козлах. Позади него, прибитый к стропильным балкам, висел грубо выструганный крест. Элеонор не двинулась с места и отвела глаза в сторону, но Синклер смело прошел по проходу и встал у алтаря. Воздев руки к небу, он провозгласил, как будто представлялся какому-нибудь эсквайру, который пригласил его на охоту:

— Вот я и прибыл!

Его голос отразился от стен и под аккомпанемент завывания ветра, который проникал сквозь узкие окна с давно вывалившимися стеклами, эхом прокатился по залу.

— Так нам здесь рады или нет?! — глумливо крикнул он.

В приоткрытую дверь ворвался резкий порыв ветра и, сдув гребень наметенного у порога сугроба, припорошил туфли Элеонор белыми снежинками. Она сделала шаг в направлении рядов скамеек.

Синклер обернулся и все еще с воздетыми руками воскликнул:

— Видишь?! Никто не возражает!

Он знал, что Элеонор боится его, когда он в таком настроении — мрачный, циничный и агрессивный. Темная сторона натуры Синклера проявилась после Крымской кампании. Война очернила его душу и породила необузданную злобу, временами вырывающуюся наружу.