Мария Барышева - Дарители

Да не нужны ей никакие картины. Она ведь теперь сама — картина. Разве вы не поняли?

Это не усталость. Это…

Существо у мольберта тяжело вздохнуло и произнесло свистящим шепотом, и казалось, говорят многие. В этих легких звуках была угроза, было отчаяние, была особая боль, не имеющая никакого отношения к боли физической.

— Ты — всего лишь сгусток глупости, горстка подпорченных добродетелей! Все, что в тебе было полезного, я давно забрала! Ты — ничто!

Слова Наташи оборвались, и с ее губ слетел протяжный болезненный стон. Во взгляде Баскакова появилось беспокойство. Он приподнялся в своем кресле.

— Это нормально? — спросил он у Сканера. Тот кивнул — очень медленно, словно продирался сквозь густой мед сна.

— Конечно. Такой процесс не может быть безболезненным. Не мешай мне больше, пожалуйста, — раздраженно ответил он, не отрывая глаз от маленького врача, и Баскаков опустился обратно в кресло. Охранники, глядя на него и на Наташу, делали друг другу выразительные недоуменные знаки. Побывавший в «Болконском» мужчина зажал уши, чтобы не слышать жалобных, протяжных, странно многоголосых стонов, в которых наряду со страданием отчетливо чувствовалась ярость.

Неожиданно Наташа завизжала, словно баньши из кельтских мифов, — резкий, высокий, страшный, сверлящий звук, ввинчивающийся в мозг и заставляющий стискивать зубы до хруста, до боли. Ее голова запрокинулась, почти коснувшись затылком позвоночника, воздух и визг летели сквозь оскаленные зубы, на шее, точно у тяжелоатлета, проступили под кожей и туго натянулись жилы. Ноздри бешено раздувались, и из них текла густая, темная кровь, пачкая щеки и пятная серебристый шелк костюма. Белки глаз покрылись сеточкой тончайших кровеносных сосудов и приобрели бледно-розовый оттенок. Каждый взмах ресниц оставлял на коже полоски раскисшей от слез туши, и на виски, взбугряя кожу, бешено колотилась жилка. На шее проступила ярко-красная, опоясывающая узкая полоса, почти мгновенно вспухшая тугими волдырями.

Рука Наташи застыла посередине очередного взмаха, не донеся кисть до холста, и пальцы разжались — все одновременно и так резко, словно она боялась, что хотя бы один успеет удержать кисть, но та уже неотвратимо летела вниз. Дважды перевернувшись в полете, она ударилась о паркет и откатилась под ноги Баскакову. Наташа перестала визжать, выпрямилась и медленно обвела оцепеневших людей почти осмысленными глазами, и пока ее взгляд скользил по ним, происходившие с ней перемены обрели скорость и размах. Казалось, до этой секунды она держалась на некоем стержне, словно кольца детской пирамидки, но теперь стержень исчез, и пирамидка начала рассыпаться.

Ее высокая фигура просела, подломившись в коленях и талии, узкие плечи, покрытые черным пальто, опустились, словно у дряхлой старухи. Одежда на теле неряшливо обвисла, точно стала на много размеров больше. Нос заострился. Синеватые тени в подглазьях стали почти черными, и глаза ушли вглубь черепа, превратив лицо в кошмарную сюрреалистическую маску, и она продолжала и продолжала разваливаться, словно была сделана из песка, и доли секунд были изъязвлявшей и стирающей ее водой. Щеки запали. Плотно сжатые губы потеряли все оттенки розового и слились с землистой кожей, отчего рот превратился в узкий кровоточащий порез. Карие глаза потускнели, словно подернувшись белой пленкой. Кожа туго обтянула кости лица, и по ней зазмеились морщины, окончательно разрушая былую привлекательность, — протянулись от крыльев носа к уголкам губ, заложив горькие старческие складки, изрезали лоб под завитками волос, подсекли нижнюю губу, исполосовали шею. Между крупными морщинами развернулась сеточка мелких, и кожа, утратив гладкость юности, съеживалась все больше и больше, становясь сухой и дряблой. Сквозь угольную черноту блестящих кудрей стремительно потекло бледно-белое, съедая волос за волосом, расползаясь по всей голове, и от черного почти мгновенно не осталось и следа, — теперь от пробора на лоб, виски и затылок спускались густо-седые, несвежие, развившиеся пряди. Тонкие, хрупкие пальцы сморщенных рук дрожали в воздухе, будто лапки паучка, торопливо плетущего свою паутину.

Красавица Анна бесследно исчезла, растворившись, как призрак, но и Наташу Чистову невозможно было узнать в этой немолодой, изможденной и преждевременно состаренной тяжелым трудом женщине, тусклые слезящиеся глаза которой смотрели вокруг со странным выражением торжественного счастья. А перед ней на мольберте сияла свежими красками картина, и казалось, воздух вокруг нее дрожит от нетерпения — то, что волей и силой Художника было схвачено, спеленато и втиснуто в картину, жаждало свободы со страстью и яростью живого, непокоренного существа. И те, кто видел холст, так и не смогли понять, что на нем было изображено, — каждому виделось что-то свое — расплывающееся, бесформенное, то ли бесцветное, то ли наоборот радужно яркое; то ли омерзительное, то ли волшебно прекрасное, странно и смутно знакомое и смотрящее на каждого, и видящее, и тянущееся навстречу. Все, чьи взгляды достигали картины, смотрели на нее в упор — даже Андрей уставился на нее, забыв о том, что собирался сделать, и только Сканер и женщина, хотя картина была и в их поле зрения, смотрели в другую сторону. Только они знали, что будет дальше. Теперь в глазах женщины появилась холодная, жестокая решимость, у Сканера же остался только страх, но он не двигался, завороженный предвкушением и осознанием того, что должно было произойти.

Баскаков медленно, вцепившись побелевшими пальцами в подлоктники, выталкивал вверх из кресла свое тело, растерянно глядя на то, во что за несколько секунд превратилась его обворожительная любовница. Охрана вопросительно, чуть ли не умоляюще смотрела на него, не понимая, что происходит и что от нее требуется дальше — следует ли пристрелить столь неожиданно и необъяснимо состарившуюся женщину, или так и было задумано и вмешиваться не стоит. Вита, страшно бледная, зажав рот дрожащими ладонями, как сомнамбула, целеустремленно шла на середину комнаты, аккуратно обходя расставленные на полу лампы, а стоявший у стены мужчина что-то говорил, сам не слыша своих слов, и его рука поднималась, наводя пистолет на двигающуюся фигурку. Слава не поднимался со стула, но, скрючив пальцы, жадно тянулся к холсту, словно обезумевший от жажды к кувшину холодной воды, а Андрей, у которого наручник теперь болтался только на одной руке, сдвинув брови отворачивался от картины, и его тело собиралось для прыжка, — и все это происходило с ленивой медлительностью — так лениво колышутся водоросли в спокойной воде.

Слова женщины, произнесенные разбитым, дребезжащим голосом, услышал только Сканер.