Мария Барышева - Дарители

Они свернули с тротуара под сень огромных развесистых лип и неторопливо подошли к двум скамейкам, стоявшим друг напротив друга. Одна была пуста, на другой сидел какой-то мужчина средних лет, развернув шелестящую под легким ветерком газету. Вита внимательно и подозрительно оглядела его, читающий в ответ скучно глянул на девушек поверх газеты и, судя по всему, решил, что статья заслуживает большего внимания, потому что тут же снова углубился в чтение.

— Это ведь не Схимник, верно? — шепнула Наташа Вите с фальшивым смешком, но та посмотрела на нее без улыбки.

— Разве что если он уменьшился в росте и заимел лысину, впрочем, я от него всего могу ожидать, — она еще раз посмотрела на сидящего, потом с усмешкой принялась наблюдать, как Наташа, вытащив пиво, безуспешно пытается открыть его о скамейку. Бутылка упорно соскальзывала, и на асфальт щедро летели зеленые щепки.

— Дай сюда, пока не разбила! — наконец сказала Вита, всласть налюбовавшись, и отобрала у Наташи пиво. — Пять лет торговать алкоголем и не научиться его открывать!

— Обычно я это делаю открывашкой, как всякий цивилизованный человек! — сердито заметила Наташа.

— Уважаю, но всегда нужно уметь адаптироваться к обстоятельствам, — Вита сделала два быстрых движения ладонью, и крышки одна за другой со звоном полетели в сторону, спугнув стайку воробьев. Она протянула одну из бутылок Наташе, и та, поспешно сняв губами вспухший из горлышка холмик пены, вдруг рассмеялась.

— Как у тебя это получается?!

— Что, открывать пиво?

— Нет. Просто… странно, мы ведь с тобой одного возраста, я даже немного старше тебя, но рядом с тобой чувствую себя ребенком в обществе взрослой всезнающей тети, которой обязательно надо слушаться. А вот… как сейчас, ты кажешься совсем девчонкой, почти школьницей — ты как-то вся меняешься, по-настоящему, ну… мне сложно объяснить. Словно два разных человека — даже по внешности.

— Внешность определяется состоянием души, — заметила Вита скучным преподавательским тоном, — и настоящая старость есть старость души, а не старость тела. Кроме того, — она подмигнула Наташе, — я ведь лиса, и душа у меня гибкая, можно сказать, ртутная. Схимник в одну из наших теплых встреч назвал меня хамелеоном. В принципе, он прав.

Она закурила и, отвернувшись, начала рассеянно смотреть на проезжающие неподалеку машины. В голове у нее шумело и постукивало, губы пересохли, и Вита сделала несколько глотков пива, но оно было теплым и казалось несвежим — стало только хуже, и бутылку она отставила под скамейку, а вскоре и сигарету выбросила, не докурив даже до половины. Хотя по улице летал прохладный апрельский ветерок, воздух, проникавший в легкие, был сухим, горячим и каким-то горьким. Вита подумала: не пойти ли и вправду домой, но, чуть шевельнув ногами, поняла, что не сможет даже встать. Ничего, немного посидит и все пройдет. Она откинулась на спинку скамейки, чуть прикрыв глаза. Окружающий мир качнулся и отступил куда-то вглубь, подернувшись легким ватным туманом, став приглушенным и тусклым. Вита не услышала, как Наташа встревоженно что-то ее спросила и резко замолчала, не доведя фразу до конца. Не услышала она и другого звука, появившегося сразу же, как затих Наташин голос, — легкого, едва различимого постукивания ногтей о дерево, словно Наташа пыталась вспомнить какую-то давно забытую мелодию. Но если бы Вита в этот момент посмотрела в ее сторону, она бы мгновенно пришла в себя: Наташа сидела, напрягшись и чуть подавшись вперед, а пальцы ее правой руки, охваченные мелкой дрожью, подпрыгивали на зеленых досках в беспорядочном танце. Глаза блестели от злых, с трудом сдерживаемых слез, а губы противоречили им, упорно стараясь расползтись в хитрой и довольной ухмылке. Пальцы левой руки так сдавили горлышко бутылки, что побелели костяшки, и бутылка казалась вросшей в руку.

Узнаю… уже почти… так близко… руку протянуть… в руке огонь, холодный, синий, сладкий… нет, нет… понять… совершенствоваться… Нет! Стой! Я ведь держалась, я могла не думать, я рисовала по-другому… почему сегодня, почему сейчас?! Вита, помоги мне… нет! нельзя, чтобы она увидела… она никогда больше мне не поверит… убежать… что с ней?! наплевать, она только мешает! мешает, не дает понять… рука горит… увидеть, увидеть… нет, я не хочу… как тянет… за что держаться?! Думай, осмысливай, напротив тебя человек, он порочен, как и все, загляни в него, пустись в путь, в твоей сумке карандаш и бумага… ты взойдешь на великую вершину, доселе никем не познанную, ты уже поднялась много выше, чем я…

Наташа не сразу осознала, что в ее собственные мысли вдруг влились чужие, словно в голове зазвучал голос, спокойный, терпеливый и властный, полный темной нежности, а осознав, едва не вскочила в ужасе. С огромным трудом она заставила себя сидеть смирно. Ее пальцы прекратили свой судорожный танец и вцепились в скамейку.

Галлюцинации, у меня галлюцинации, я схожу с ума, просто галлюцинации, невозможно…

Невозможно то насилие, что ты производишь над собой, и больно сознавать сие сейчас, когда мы так близки друг к другу, большей близости и желать нельзя. Необъятный ужас ты вселяешь в мое сердце.

Беззвучный голос заполнял сознание, растворяя в себе ее собственные мысли, как будто… как будто ее не существовало.

— У тебя нет сердца! И тебя тоже нет! — прошептала Наташа, опустив голову. — Я тебя не слышу! Я — не ты!

Но я — ты. Я есть ты, я есть суть тебя. Нельзя отринуть собственную суть, ангел мой. Ты должна продолжить свой труд и свое познание, ты рождена для сего. Тебе дано больше, чем было дано мне, и много больше ты сможешь сделать. Оглянись на этот мир — разве курится в нем фимиам на алтарях добродетели?

— Я тебя не слышу! — Наташа едва не сорвалась на крик, и сидевший напротив человек на мгновение опустил газету и удивленно посмотрел на нее. Она отвернулась, пытаясь успокоиться. Ее трясло. Неволин не мог говорить с ней. Это невозможно. Сон, дурной сон, и скоро она проснется…

— Что ты сказала? — сонно пробормотала Вита рядом с ней, но не повернулась.

Жажда… жажда… хочу!

Тебя нет! Ты умер! Тысяча семьсот девяносто четвертый год! Я помню! Тысяча семьсот девяносто четвертый год! Ты сгорел! Твой пепел и кости давно стали землей! Ты сгорел!

Но души не горят, милая. Равно как и пороки. Non omnis moriar [2] «Весь я не умру» (лат.), цитата из оды Горация. .

Я тебя перенесла!

Пропустив сквозь себя. Келет нельзя обмануть. Они всегда находят дорогу. И теперь мы едины, и чтобы увидеть себя, тебе даже не нужно искать зеркало. Достаточно лишь обратиться к своему сознанию, и ты узреешь все. Я так не мог. Ты можешь увидеть меня и сейчас, если пожелаешь.

Ты не Неволин! Ты остаток! Вы все остатки!