Аарон Макдауэлл - Песок. Повесть длиною в одну ночь

Не оглядываясь, я поднялся и пошел вперед.

Прочь с острова.

Я ненавижу тебя, остров. Ведь это ты заставил Димку делать все это. Ты его убил. Не я. Не тот несчастный мотоциклист.

Ты.

И за это ты будешь наказан. Не мной. Я всего лишь нелепое нашкодившее ничто.

Поэтому не относись ко мне слишком серьезно. Который час хотя бы скажи, и я отстану…

Взрезая воздух крыльями, подлетела ворона.

— Уйди, добром прошу, — со страшным спокойствием сказал я. Ворона послушно улетела, словно и правда испугалась.

К горлу тяжелым комом подкатила тошнота, и меня вырвало.

И тут же вырвало еще раз.

— Дим… — слабо сказал я, глядя на Димку.

Стало легче, только голова гудела, как транcформатор.

— Доволен? — изобличающе-заботливый голос Димки выводил меня из себя. — Боже мой, четырнадцать лет, а ума нет…

Да, доволен, твою мать. Не знаю. Может, и доволен. Не знаю.

— Пошел ты, — невнятно пробормотал я, и снова склонился над унитазом. Спазм сжал желудок, но рвать уже было нечем. Я закашлялся.

— На, выпей еще, — Димка протянул мне кружку с алой жидкостью.

Я затухающим взглядом посмотрел на кружку, нечувствительными слабыми пальцами взял ее, поднес к губам. Но заставить себя выпить хотя бы грамм не смог.

— Пей же, давай! — похоже, Димка находился на грани истерики.

Почему-то мне стало очень жалко себя и Димку. Захотелось плакать, но я не смог. Держать голову было трудно, она все время падала. И хотелось спать. Но я не спал, потому что откуда-то знал, что не проснусь. Но это постепенно становилось неважным.

— Что это были за таблетки?

— Не знаю…

Откуда мне знать. Я просто залез в аптечку, не глядя взял несколько упаковок таблеток, и сосредоточенно их проглотил, запив стаканом воды из-под крана, смахивая слезы с ресниц. По-моему. А теперь вот проваливаюсь в бесконечно прямую темноту, где будет очень хорошо…

— Не спать!

Удар по щекам. Никогда не слышал, чтобы Димка так орал.

— Не спать!!!

Еще один.

Я открыл глаза.

— Да не сплю я…

Зачем-то поднял руку. Никогда не замечал, что моя рука такая тяжелая. Да и вообще — все тело тяжелое и неуправляемое, голова так вообще. Особенно голова, все норовит упасть.

— Пей, Сережка. Пей, родной, я прошу тебя, ну. Пей же, идиота кусок…

Сейчас, Димка. Для тебя — все что скажешь.

— Пей, давай, родненький. Что ж ты делаешь, что ж ты…

Я пью. Глоток за глотком. Роняю чашку. Меня снова выворачивает тем, что секунду назад выпил.

— Хорошо, хорошо, — это Димка. Он здесь, рядом. Наверное, только он и держит меня еще здесь, рядом. — Пей еще, умоляю.

Пью.

Кажется, что я обложен ватой. Нет рядом Димки, мне только показалось, что он здесь, нет никого, только вата и глухие удары сердца сквозь вспышки внутри головы и леденящий страх.

— Все, Серенький. Вставай, вставай, малыш…

Встаю. Наверное, встаю. Ничего не чувствую.

— Хорошо, молодец. Идем, едем…

Наверное, то, как я иду, смотрится очень страшно.

Я так думаю — я чувствую, что Димке страшно.

— Шеф, ну давай скорее. Умоляю, ты видишь, что секунды решают?

— Да что ж я сделаю?

— По тротуару давай!

Холодный март, немного снежит робкая еще весна. Она смущенно глядит на рослого и сильного мужчину с длинными волосами, который несет на руках в больницу нескладного худощавого подростка в летних шортиках и серым цветом лица.

...потом, дома, Димка устало и бесцветно рассказывал мне все. Как он занес меня в больницу, как дал деньги медсестре. Про капельницы рассказал, сколько это стоило. Самым главным и сложным, — говорил он, разрезая мне душу безжалостной правдой, — было убедить медсестру, что я отравился. Не так и много потребовалось для убеждения — всего-то пятьсот гривен. Итого, мои три дня обошлись в тысячу.

Сумасшедшая по тем временам сумма.

— Сережка, — сжав пальцами виски, сказал Димка. — Я ж эти деньги не рисую.

— Прости меня, пожалуйста, — я отвел взгляд.

Все-таки я изрядная сволочь.

— И что мне теперь делать? — вдруг взорвался Димка. — Ножи прятать, газ отключить, замки по ящикам развесить, решетки на окна поставить, каждый твой шаг контролировать? Слова тебе не сказать?

Я смотрел в пол.

— Я… больше никогда не буду, — прошептал в ответ, вздохнул.

Димка подошел ко мне, сел рядом. Обнял за плечи.

— Зачем? — просто спросил он.

От одиночества, Дима, — думал я, глядя на точечный след от игл капельницы на руке. От щемящего и беспросветного одиночества. Ты делаешь все, чтобы меня оттуда вытащить, но, тем не менее, я одинок. Теперь и, наверное, навсегда.

— Больше не буду, — упрямо произнес я вслух. — Никогда-никогда.

Я не врал.

Димка молча прижал меня к себе.

А я молчал и думал, - Дима, ты правда думаешь, что мне хочется вот так чудить постоянно, каждый раз потом чувствуя себя последней сволочью? Не хочется. Как потом в глаза смотреть людям, которым я жизнь отравляю? Просто хочу жить, радоваться тому, что живу.

Кто мне не дает?

Хороший вопрос.

Ты вот всегда в своих молитвах просил — избави, Боже, подай. А имел ли право на это? И так Бог нам дал все, что нам нужно, и даже с избытком, а мы постоянно — дай, подари, сделай за нас. И потому, — возможно, только возможно, — и был я у тебя такой тварью. Чтобы ты прощал, доставал меня изо всех тех волчьих ям, куда я сам себя загонял, в последний миг, когда я уже был готов упасть в пропасть, ловил меня за руку. И прощал. Снова прощал.

Ты ведь делал это, Дима. Раз за разом.

И потому имел право просить у Бога.

А я? Что я сделал такого хорошего или важного, чтобы иметь на это право? Или — что я должен сделать?

Я встал. Стряхнул с бороды и ресниц песок.

Хорошенький, мать его, день рождения.

Прочь отсюда.

Только не оглядываться.

— Серый!

Не оглядываться.

И делать вид, что это полное слез "Серый!" просто шум февральского ветра в ушах. А не плач преданного мной малыша.

Ничего не было. Мне приснилось.

— Знаешь, Серый, в чем прикол? — спросил меня Димка, в который раз съехав на санках с горы и подбежав ко мне.

Зима решила, хоть и ненадолго, побаловать нас обильно выпавшим снегом, так что мы ловили момент и предавались всяким недолгим зимним развлечениям. Я вот, пока Димка катался, сосредоточенно лепил снеговика.

И был счастлив, черт возьми.

— В чем? — я приделал среднюю часть туловища к своей монументальной скульптуре. Осмотрел, остался доволен.

— А в том, что зима и мороз, а не холодно! — радостно сообщил Димка.

Еще бы, так носиться. Я улыбнулся.

Да и мне, кстати, тоже не холодно. О чем я и сказал Димке. Он весело кивнул, побежал к подъему на горку.

— Шапку, блин, надень, чудовище! — крикнул я, понимая, что без толку. Все равно ведь не наденет.