Аарон Макдауэлл - Песок. Повесть длиною в одну ночь

Я понял. Это я судорожно отползаю от бледного, покореженного, покрытого синевато-желтыми пятнами Димки на черном фоне бутафорских раскачивающихся деревьев.

— Ты Димка?.. — хриплю я, задыхаясь.

— Что, Серый? — удивленно спрашивает Димкиным голосом та мертвая кукла, что стоит передо мной.

— Ты не Димка... — кажется, голова сейчас лопнет от ужаса.

Голова этого существа неестественно дернулась, словно шейные позвонки у него были сломаны.

— Блин, ну Серый, ну я не специально, — сказал Димка, разбрызгивая по губам текущую кровь. — Это не только я решаю, это и ты тоже...

Он потянул ко мне руку. Ощутимо повеяло тленом и холодом, тем холодом, от которого в панике съеживается и кажется незаметным даже февральский мороз, — холодом разрытой могилы.

Наверное, я кричал. Не помню.

Но моя правая дрожащая рука сама потянулась в ответ. И когда мои замерзшие пальцы столкнулись с холодными пальцами Димки, я почувствовал — зимний холод ничто. Как будто молнией пронизало всего меня, как будто душу покрыл серый иней. Сердце замедлило ритм.

— Только скажи, зачем...

Налетел порыв ветра, зашумели деревья.

Минуточку, — вырвалась из цепких лап ужаса трезвая мысль. Сейчас середина зимы. А почему деревья шумят, как будто покрыты листвой? И почему я опять слышу, как капает талый песок, протекая между мертвыми пальцами Димки, что намертво сцеплены с моими железной хваткой его руки?

Все.

Я больше не могу так. Иду с тобой, и будь что будет.

— Спасибо, Серый, — весело сказал Димка.

Я расхохотался и открыл глаза.

Наверное, мне очень хотелось, чтобы он не замерз.

Сколько я с ним не воевал, все равно он не одевал шапку. Вечное "еще чего!" — и вперед, навстречу зиме. Странно, но Димка, не признававший шапок и перчаток, никогда не жаловался на холод, и во время бесхарактерной дождливой зимы и пронизывающей морозной весны хоть бы раз кашлянул, — не простуживался он, и все тут. Это, безусловно, было хорошо, но все равно — я очень боялся того, что он перемерзнет и заболеет.

Этого не случалось. Наши страхи, как правило, не имеют ничего общего с реальностью и обычно не сбываются, только если мы сами не сделаем все, чтобы оказаться правыми в своей боязни чего-либо. Реальность смеется над нами, ожидающими атаки с одной стороны и возводящими непроходимые баррикады на пути реализации страхов, при этом совершенно забывая про тылы и фланги.

И именно оттуда нас атакуют в незащищенные места, которые мы в спешке забываем укрепить. Торопимся жить, дергаемся, мечемся — и получаем.

Впрочем, иногда и Димке бывало холодно.

Всю зиму бесперебойно в квартире шмалили батареи, несмотря на то, что термометр за окном редко опускался ниже нуля. Конечно, иногда отопление выключали на пару дней, и этому мы с Димкой были рады.

А потом пришла весна, сходу ударив под дых чахлой и слезливой зиме морозом под минус пятнадцать. В тот же день отопление отключили.

Еще осенью я дал себе слово сжечь Димкины вещи, в которых он ходил в интернатском прошлом. Мое воображение рисовало картину сожжения этих шмоток отчетливо и живо — мы с ним выбираемся в лес, и пока Димка неумело и отчаянно пытается поставить палатку, я рублю дрова для костра. Потом наконец-то прекращаю мучения ребенка и ставлю палатку сам под расстроенным взглядом Димки, тихо улыбаясь про себя. Вбиваю последний колышек и искренне хвалю его за очень хорошую, — нет, ну правда хорошую! — попытку и уверяю, что в следующий раз у него получится и без моей помощи.

А потом, когда темнота упадет на лес, и во всей вселенной останемся только мы наедине с костром и со своим прошлым, я извлеку из рюкзака все его старые вещи и постепенно скормлю это все огню. Языки пламени будут плясать отражением на наших щеках, а глаза наши будут блестеть, неотрывно наблюдая за тем, как сгорает Димкино прошлое, оставляя лишь пепел от прошедших лет. Это — как таинственный языческий ритуал, знаменующий новое начало, отправную точку пересечения линий жизни. Моей и его.

Ночью же, когда Димка уснет у меня на коленях, я положу его на каремат, укрою спальником, позлюсь на себя за то, что решил разжечь костер настолько далеко от палатки, что теперь ее и не видно, ее как будто бы и нет — она там, во тьме.

А есть ли тьма? Нет, тьмы нет. Тьма изобилует образами и сущностями, здесь же нет ничего. Нет ничего, кроме нас и костра, — а вокруг черное ничто, холодное и пустое. Только звезды светят сквозь причудливо вырезанный верхушками деревьев кусок неба. Я, Димка, костер и звезды. И пепел от его прошлого, которое съел голодный красный зверь, поселившийся в огне.

Я буду вздрагивать при каждом шорохе в ночном лесу, не выпуская из руки топор, обращать внимание на любую мелочь, на любую смутную тень. При этом я не буду отводить взгляд от костра, — сейчас мы с ним неразрывно связаны общими целями. Красный огненный зверь вселится в меня, и я буду готов уничтожить любого, кто осмелится потревожить сон мальчика Димки. А палатка так и простоит пустой и одинокой всю ночь.

Но так не случилось. И честно говоря, я был рад этому — денег на теплые вещи у меня на тот момент не было, и потому спортивный костюм, который приехал вместе с Димкой из интерната, пришелся очень кстати.

Тем не менее, Димчик, на улице стойко переносивший все тяготы и лишения атмосферных явлений, дома отчего-то сразу замерзал, сидел на диване, поджав под себя ноги, и прятал нос в высоком воротнике черной кофты, на левой стороне которой был по-хамски нагло и криво пришит логотип фирмы "Найк".

— Холодно? — задал тогда я совершенно глупый вопрос.

Димка только кивнул и грустно посмотрел на меня.

— Залезай под эту фигню, и не мучайся, — я кивнул на сложенное вчетверо красное ватное одеяло, что находилось на диване рядом с Димкой.

Он неопределенно покачал головой. Я уже знал — если Димка неопределенно качает головой и при этом отрешенно смотрит куда-то вперед невидящим взглядом, это значит, что сейчас он даже не особо слушает то, что ему говорят. Димка думает. Или мечтает.

Или болеет, — обожгла вдруг мысль.

Я подошел к нему, прикоснулся ко лбу пальцами. Нет, вроде нет температуры, холодный... и тут же с досадой поморщился. Сколько раз в моем детстве я загибался от высочайшей температуры, а лоб был издевательски холодный?

Димка смотрел на меня исподлобья, как-то настороженно.

— Да что с тобой? — я по-настоящему встревожился. — Рассказывай. В школе что-то?

Ну какая школа? — снова оборвал я себя с досадой. При чем тут школа?

Я обнял его за плечи.

— Да ладно, — он прижался ко мне, вздохнул.

Помолчали. Я ждал. Терпеливо ждал, понимая, что торопить его нельзя. Он сам все скажет, только позволит мыслям уложиться в ровную четкую фразу, способную выразить все. Эта фраза будет вершиной айсберга, куполом парашюта, от которого тянутся тросы ко всему тому, что является Димкой.