Энн Райс - Слуга праха

«Ну-ка, красавчик, взгляни, — велела Асенат. — И скажи мне, ученый писец, сколько ей, по-твоему, лет».

«Тысяча царей правила с тех пор, как ее создали, — ответил я. — Она ровесница Урука».

Поясню: мои слова означали, что табличке не менее двух тысяч лет.

Асенат кивнула.

«Ее дал мне один обреченный на смерть жрец, чтобы досадить своим убийцам».

«Разреши мне прочесть то, что написано на футляре», — попросил я.

«Нет, — решительно произнесла она и повторила: — Нет».

Она встала, опираясь на посох с головой змеи, и повернулась к отцу.

«Помни: у тебя два пути. Два способа исполнить предназначение. Я оставлю тебе советника. Будь он моим сыном, я отдала бы табличку ему. Я вручила бы ее самому честолюбивому человеку, тому, кто больше всех недоволен жизнью здесь и жаждет покинуть эти земли. Таков молодой жрец по имени Ремат. Прояви мудрость, ибо в твоих руках судьба соплеменников».

Асенат повернулась, выставила вперед посох — и, о чудо, двери распахнулись сами собой. Она взглянула на меня.

«Ты становишься избранным, ибо я даю тебе шанс, который выпадает человеку только раз. Если бы я могла сохранить эту вещь, если бы я могла оставить ее при себе, мне не было бы равных ни в мире живых, ни в царстве мертвых. Я обрела бы мощь великого духа».

«Так почему ты этого не сделаешь?» — спросил я.

«Потому что спасти наш народ можешь ты. Нас всех. Ты можешь вернуть нас в Иерусалим и потом, если заслужишь… а я полагаю, ты будешь достоин… Потом ты станешь ангелом или богом».

Я вскочил, намереваясь остановить ее и потребовать объяснений, но она вышла и решительно зашагала по дому, страшными угрозами отгоняя встречавшихся на пути домочадцев. И вновь, стоило ей взмахнуть посохом, ворота широко распахнулись. Ее ярко-алое одеяние какое-то время еще можно было разглядеть на улице, но вскоре исчезло и оно.

Вернувшись к отцу, я увидел, что он сидит на прежнем месте, крепко сжимая в руках футляр с табличкой, и глаза его полны слез. Его застывшее лицо больше походило на маску. Складывалось впечатление, что на нем никогда не появлялось выражение боли, горя или страха, и потому мышцы давно атрофировались. Отец явно пребывал в полной растерянности.

«О чем она говорила, отец?» — спросил я.

Погруженный в собственные мысли, он не ответил и лишь крепче прижал к груди футляр. Дверь оставалась открытой, и братья заглядывали в комнату, не решаясь войти, пока наконец на это не отважилась сестра.

«Отец мой и брат, может, вы хотите вина?» — спросила она.

«Во всем мире нет такого вина, которое могло бы меня сейчас опьянить, — ответил отец. — Закрой дверь».

Сестра повиновалась.

Тогда отец обернулся ко мне, с трудом проглотил комок в горле и скривился.

«Так это правда? — спросил он. — Рядом с тобой действительно был Мардук? Или дух, называющий себя Мардуком?»

«Правда. Уверяю, отец, истинная правда. Ведь я разговаривал с ним с самого детства. Неужели сейчас меня нужно наказать за это? В чем дело? Что должно произойти? Что это за жрец по имени Ремат? Ты его знаешь? Я что-то не припомню такого».

«Тебе он тоже знаком, только ты забыл. В тот день, когда тебе, еще ребенку, улыбнулся Мардук, Ремат стоял в углу. Он молод, честолюбив, исполнен ненависти к Набониду и всему Вавилону, а потому жаждет уйти отсюда».

«А какое я имею к этому отношение?»

«Не знаю, мой прекрасный и горячо любимый сын. Не знаю. Мне известно лишь, что все евреи молятся, чтобы ты исполнил желание жрецов Мардука. А что до таблички в этом футляре… Я о ней ничего не знаю. Даже представления не имею».

Отец разрыдался, а меня вдруг захлестнуло непреодолимое желание выхватить из его рук футляр, что я и сделал. Я прочел написанное по-шумерски: «Превратить в Служителя праха».

«Что это значит, отец?» — спросил я.

Он повернул ко мне искаженное рыданиями лицо, смахнул слезы с бороды, вытер губы и взял из моих рук табличку.

«Это мое дело», — тихо произнес он, вставая.

Он направился к стене и принялся внимательно ее осматривать в поисках слабо закрепленных камней, которые можно вытащить. Найдя наконец то, что искал, он вынул камень и спрятал табличку в тайнике.

«Превратить в Служителя праха… — повторил я. — Что это может значить?»

«Мы должны пойти в храм, сынок, во дворец. Цари ждут нас. Сделка заключена. Обещания даны».

Он обнял меня и принялся целовать мое лицо: рот, глаза, лоб…

«Ты знаешь, что когда Яхве повелел Аврааму принести в жертву собственного сына, — снова заговорил он, — наш великий отец Авраам исполнил его приказание».

«Знаю. О том свидетельствуют таблички и свитки. Но разве Яхве приказал тебе принести меня в жертву? Разве Яхве явился тебе вместе с Енохом и Асенат и со всеми остальными? И ты хочешь, отец, чтобы я поверил? Ты оплакиваешь меня. Неужели я для тебя уже умер? Что происходит? Почему я должен умереть? Во имя чего? Что от меня хотят? Чтобы я публично отрекся от бога? Чтобы я сказал царю, что бог пожелал ему добра и процветания? Если это игра, театральное действо, я готов. Но. Пожалуйста, отец, перестань оплакивать меня, как будто я уже мертв!»

«Да, это театральное действо, — ответил он. — Но для него нужен человек, обладающий величайшей силой духа, стойкостью и убежденностью, человек, чье сердце исполнено любви. Любви к своему народу, к своему племени, любви к покинутому нами Иерусалиму, к храму, который будет построен там во славу Господа нашего. И если мне суждено сделать это, если мне суждено стать свидетелем этого действа и выдержать его до конца, я исполню долг. Но ты вправе воспротивиться, отказаться. Спастись бегством.

Только пойми, сынок, жрецам Мардука нужен ты, именно ты, равно как и многим другим, гораздо более могущественным. Им нужен ты, ибо они знают, что ты сильнее своих братьев…»

Голос его прервался.

«Понимаю», — сказал я.

«И только ты способен даровать мне прощение за то, что я обрекаю тебя на такую участь».

Потрясенный до глубины души, я взглянул в его полные слез глаза.

«Ты прав, отец. Да, наверное, ты прав — во всяком случае, в этом. Я мог бы простить тебе все, что угодно, ибо знаю, что ты не способен причинить мне вред. Никогда».

«Никогда, — повторил он. — О мой Азриэль! Ты даже представить не можешь, каково мне расстаться с тобой и что я испытываю при одной только мысли, что у меня отнимут и тебя, и твою будущую жену, и детей, которые у тебя родятся. Но не это сейчас важно. Прости меня, сынок, за то, что я делаю. Умоляю. Даруй мне прощение, прежде чем мы отправимся во дворец, прежде чем встретимся там со всеми и услышим лживые речи…»

Это был мой отец — добрый, ласковый, исполненный неизбывного горя, страдающий от душевной боли. Поэтому мне не составило труда нежно обнять его, словно младшего брата.