Дмитрий Березин - Между двух гроз

— Что вы себе позволяете?

— Послушайте, я всего лишь делаю свою работу, а в данный момент делаю выводы из увиденного и услышанного мной. Эксперты осмотрели вашу дочь… её тело. Свастика нарисована кровью, мы предполагаем, что это её кровь. А убита она обычным конторским шилом.

— Ааа, — застонала Айта, снова зарыдала, облокотившись на спинку стула, с которого не вставала уже пару часов, с того момента, как поняла, что всё кончено и у неё больше нет дочери, любимой дочери, Анны, её надежды. Той, в которой она видела себя, все свои лучшие качества — по крайней мере, так казалось Айте, и в это она свято верила.

— И всё же я настаиваю, что наша дочь не фашистка. Фашистка — девочка в пятнадцать лет — с ума сойти, как вам могло такое прийти в голову?

— Я ничего не утверждаю, я только делаю выводы, — начал полицейский, — прошу меня извинить.

В его кармане зазвонил мобильный телефон.

— Алло. Да. Да. Убита. Осмотрели. Тело ещё здесь. Квартиру осматриваем. Работаем. Да. Понял.

— Сейчас придёт эксперт, — молодой полицейский убрал телефон в карман и сделал шаг к Иварсу, — скажите, а ваша дочь жила здесь одна?

— Она жила со мной, — ответила Айта, — просто иногда я на несколько дней уходила к родителям, они здесь недалеко живут. Понимаете, люди пожилые, чувствуют себя плохо, нужно ухаживать за ними. Да и я думала, что у дочери будет немного свободы, что мы отдохнём друг от друга.

— Понятно. А с кем общалась ваша дочь? Кто к ней обычно приходил?

— Знаете, у нас не было тайн друг от друга. Общалась и дружила она только со своими одноклассниками — больше ни с кем. Когда она приглашала кого-то к нам на чай, она всегда мне говорила. Даже когда я была у родителей или на работе, она мне звонила и просила разрешения кого-то позвать в гости.

— И вы всегда разрешали?

— Да, с условием, что в квартире будет прибрано, а музыку они не будут включать слишком громко. Соседи бы мне сказали, если бы что-то было не так — слышимость в доме приличная.

— А вчера вечером и сегодня ночью вы не слышали ничего подозрительного? — спросил полицейских у соседей. Иварс на мгновение даже забыл, что они здесь, в дверях, стоят и слушают, хоть и не участвуют в разговоре.

— Ровным счётом ничего. Никого, кажется, и не было здесь постороннего, — пожилые супруги переглянулись, — нет, точно никого, мы бы услышали.

— Так, странно. Вы уверены?

— Если бы мы были не уверены, мы бы не сказали, что никого не было, мы бы сказали, что сомневаемся или не слышали.

В коридоре послышались шаги. В квартиру вошёл пожилой мужчина в светлых брюках, рубашке с коротким рукавом, цветастой, с нарисованными огромными пальмами. Щеголеватые сандалии слегка скользили по линолеуму.

— Квартиру осматривали? Отпечатки? Всё сделали? Так оперативно? Ну, молодцы. Что требуется с меня? Зачем звонили?

— Посмотрите вот здесь, посмотрите её лоб, — голос молодого полицейского почему-то дрожал.

— Мда. Любопытно. Очень любопытно, — склонившись над телом, бубнил себе под нос тип в гавайской рубашке, — Вы, полагаю, в курсе, что это такое?

— Свастика, — молодой полицейский был немного смущён таким прямым вопросом.

— Наша дочь не была фашисткой, как и сатанисткой, я настаиваю на этом!

— Успокойся, Иварс, пожалуйста, — Айта понимала, насколько ему сейчас тяжело и каких невероятных усилий ему стоит сдерживать себя.

— А кровь её?

— Мы предполагаем, что да, — уже более уверенно заявил полицейский, а двое других утвердительно закивали, — По крайней мере, экспертиза скажет точно.

— В том то и дело, уважаемые, что это никакая не свастика — посмотрите, как загнуты края.

— А что тогда? — Иварс подошел и посмотрел на него практически в упор, — Только нас здесь вот этот молодой господин убеждал, что наша дочь в пятнадцать лет вовсю фашиствует. Я уже ничего не понимаю. Она убита, а мы тратим время на какую-то ерунду. Сделайте что-нибудь, найдите того, кто это сделал. Не ваша ли это работа?

— Успокойтесь, очень прошу Вас. Я всего лишь эксперт, при том на пенсии давно. Искренне Вам сочувствую. Но не свастика это. Верить мне или нет — дело ваше.

— Так что это тогда?

— Скажите, Вы латыш?

— Да, — Иварс покраснел, — но какое это имеет отношение к тому, что моя дочь мертва?

— Вы когда-нибудь слышали про крест Лаймы?

— Смутно помню, — Иварс немного остыл, — Что-то рассказывала моя бабушка.

— Так вот, это древний символ счастья. Он появляется в доме тогда, когда человек рождается и должен уйти вместе с ним.

Давным-давно после страшной бури выглянуло Солнце, и Великое море отступило, обнажив берег. Его неровная кромка тянулась далеко за горизонт. Да и где начинается горизонт и заканчивается суша, понять было сложно — там, вдали буря ещё была сильна. На седьмой день после бури прибой вынес на берег девушку. Её волосы были белее лунного света, пальцы нежнее первой весенней листвы, сама она была стройна как веточка молодой вишни и прекраснее её никогда никто не видывал.

Утром её нашли на берегу рыбаки, тянувшие к морю на толстых веревках свои лодки, подкладывая под их днища брёвна. Они побросали всё и на руках отнесли девушку в деревню. Три дня, пока мужья были в море, женщины выхаживали незнакомку, а когда лодки, наконец, причалили к берегу с уловом, она пришла в себя.

Ни о чём её не стали расспрашивать жители деревни, только накормили ухой, копчёной треской и отпустили, пожелав доброго пути. Девушка направилась к растерзанному бурей морскому берегу и долго сидела, глядя на закат, тихо напевая самую прекрасную из песен, которые кто-либо когда-либо пел на берегу Великого моря. А ночью направилась туда, где ветер тысячелетиями строил большую песчаную дюну.

Девушка набрала в подол песка — много-много, столько, что вряд ли кто из нас способен столько унести. Пока, скользя по глади воды, над Великим морем всходило Солнце, девушка рассыпала песок по берегу моря, чтобы о страшной буре людям ничто не напоминало, чтобы закрыть песком камни и поваленные деревья, ведь тогда, как она думала, рыбакам будет легче тащить к Великому морю свои лодки.

Едва взошло и вдруг погасло Солнце, нахмурилось Великое море, пришла огромная туча, начал накрапывать дождь. Девушка быстро высыпала из подола на берег оставшийся песок и побежала по кромке воды обратно к деревне. Дождь всё усиливался. Сверкнула молния — и ударила девушке прямо в сердце.

Рыбаки проснулись от грома, но когда вышли из домов к берегу Великого моря, уже вовсю светило солнце. Они смотрели на преобразившееся за ночь побережье Великого моря, на белый песчаный пляж, тянущийся, сколько видит глаз. Великое море больше не шумело — до слуха рыбаков доносился лишь его вкрадчивый шёпот, juras balss, которым Великое море напевало ту самую прекрасную песню, которую на закате пела спасённая ими девушка. А её следы на песке вели по кромке воды вдаль, и прибой едва мог их смыть — с каждым накатом волны они появлялись вновь, такие небольшие полоски, которые оставляла на песке она, когда бежала в надежде на спасение обратно в деревню.