Лиля Калаус - Фонд последней надежды

— Опрично… — вздохнул Олег.

«…Когда я подошёл к ресепшен, то услышал обрывок разговора портье с напыщенным американцем лет шестидесяти в норковой шубе и нелепой ковбойской шляпе. На моих глазах портье вручил ему ключ от нумера четыре.

Отогнав ненужные мысли о пресловутом нумере, я решил прогуляться по Зоркому.

…Только что вернулся с прогулки. Городские пейзажи навевают грусть и недоумение. Я почти не узнаю улиц. Удивили небоскрёбы, выстроенные на месте памятных мне, еще дореволюционных, зданий. Помнится, в прежние времена в городе запрещено было строить дома выше пяти этажей (кроме гостиницы „Буркутия“ с её недоступным простым советским людям фешенебельным рестораном „Галактика“ на последнем, тридцать пятом этаже, да ещё бездарного комплекса зданий на Площади согласия, преступно перекрывшего вентиляционные потоки воздуха с гор и обрёкшего несчастных горожан на духоту и смог).

Но вот что странно — кажется, зоркинцы за эти десять лет не изменились совершенно! Та же дивная многонациональная смесь, то же дружелюбное разгильдяйство, тот же отменный (как это часто бывает в колониях) русский язык… Правда, уступающий позиции постколониальному грубому койне, в котором гортанные буркутские фразы перемежаются русскими словами-паразитами, сленгом и вездесущей матерщиной…

Зоркий, бывшая казачья крепость на южной границе Российской империи, с двадцатых годов — столица Советской Буркутии, семнадцатой республики СССР, а с девяностых — столица независимого государства Буркутстан, всегда был маргинальным русскоязычным городом. Кого только не нанесло сюда за двести лет его существования: и мятежных поляков, и терских казаков, и ссыльных разночинцев, и вездесущих, как моль, европейских коммерсантов, и бывших офицеров царской армии, и разоблачённых меньшевиков, и битых коллективизацией кулаков, и каторжных интеллигентов, и выселенных татар-чеченцев-поволжских немцев, и удравших от антисемитизма евреев, и даже взятых в плен во время Великой Отечественной японцев. Между прочим, я и сам веду родословную от деда — белого офицера, деникинца, чудом уцелевшего в жерновах сталинщины и прожившего в Зорком долгую счастливую жизнь в ипостаси зубного техника…

Зоркий располагается в живописной долине, своеобразной чаше, окружённой снежными пиками Инь-Яня. К сожалению, зона эта сейсмически неустойчива, к тому же селеопасна. Может быть, именно поэтому зоркинцам свойственен некий весёлый пофигизм. Согласитесь, жить под ежечасной угрозой страшнейшего землетрясения — последнее случилось сто лет тому назад и разрушило более 80 процентов жилого фонда, — испытание космогоническое.

Из крупных зданий дореволюционной постройки до сего дня устоял лишь изумительно красивый, выстроенный в 1899 году гениальным зоркинским архитектором-фортификатором Михаилом Зеленковым Свято-Воздвиженский собор, воздушный, торжественный, с неожиданно задорными маковками в разноцветных ромбах, бывший в советские времена историческим музеем и даже концертным залом с замечательной (ещё бы!) акустикой. Он горделиво высится посреди бывшего Пушкинского сада, в советскую эпоху — Парка Федерации, ныне — парка имени Победы.

Большинство зоркинских улиц ныне переименовано. И это, наверное, правильно… Пусть буркутские бии, битыры и ханы тоже оставят свой след в истории города. Но смысл некоторых переименований мне всё же непонятен. Нет, мне отнюдь не жаль улиц имени Ленина, Калинина или Дзержинского. Но чем не угодил бывшим моим согражданам великий Пастер? Или Студенческий бульвар, или улица Космонавтов?

Неприятно поразило обилие бутиков на первых этажах старых домов, иностранные их названия, несметное количество аляповатых рекламных щитов. Беснующиеся стада иномарок, извергая клубы сизого дыма, забили тонкие сосуды и капилляры робких зоркинских…»

Состояние свекрови ухудшалось с каждым днём. Асе все чаще приходилось ночевать в будуаре В.И. Вера Ивановна во сне, как когда-то в реале, вела бурную жизнь: решала вопросы, ставила диагнозы, стонала и смеялась, лунатически бродила по квартире. Начала ходить под себя. Влад сутками торчал в своей комнате, и только невнятные перестуки клавиатуры обозначали его эфемерное присутствие в семейной жизни.

Вчера Влад недосмотрел, и свекровь разбила лоб о стиральную машинку.

— Давай наймём сиделку, — предложила Ася за ужином.

— Прости, родная, — Влад укоризненно на неё посмотрел, — по-моему, это не слишком хорошая идея. Ты прекрасно знаешь, как мать относилась к тебе. Я даже думаю… — Влад сделал картинную паузу, — Да! Мне кажется, она загодя подготовилась. Мать научила тебя всему, что знала, передала все свои секреты и умения. Привила манеры. Воспитала нравственную сторону твоего характера. Разве можешь ты ответить ей чёрной неблагодарностью — привести сюда, к нам, в её дом, чужого человека…

Ася вдруг с неприязнью задумалась о том, чем же она, по мнению Влада, была до встречи с благородным семейством Севостьяновых? Младенцем? Дебилкой? Недоразвитым животным?

Мама… Искажённое болью, каждодневной, безысходной, родное лицо. Бесконечное добывание денег на лекарства и диспансер. Проданные вещи, заложенная квартира. Нытье Масика. Проваленные зачёты, ночные дежурства за копейки, курьерские жалкие заработки. Постепенно обрывающиеся связи с подругами, родственниками, соседями. Долги. Боже мой, всё это оказалось такой чепухой по сравнению с самым страшным. Мама… Добрая, робкая, одинокая, маленькая, ставшая будто бы меньше в болезни. Всю жизнь просидевшая в каком-то библиотечном архиве. Несовременная и отчаянно доверчивая. «Этот человек страдает, Ася. Мы должны помочь ему… Я считаю Максима своим мужем. А ты считай отцом…» Сентиментальная. «Пойду покормлю собачек на улице… Асенька, всегда думай о тех, кому хуже, чем тебе». Умирающая. «Асенька, ты — свет… Помни, любимая, ты свет, ты вся моя жизнь… Благодарю тебя за это счастье…»

Она ушла именно в тот момент, когда погружённая в психоз Ася всерьёз задумалась над перспективой пойти на панель. Дура. Кому она нужна? Похороны почему-то совершенно выпали из памяти. Только стопки засохших блинов, которые Ася доедала неделю. Кто же платил за гроб и поминки? Не Масик же… А после девяти дней, на которые и вовсе кроме чая и горстки конфет не смогла она ничего наскрести (впрочем и зашли тогда лишь две дряхлые соседки), Ася осталась одна. В квартире с запахом смерти, заваленной старыми книгами, стопками журналов «Работница» и «Крестьянка», скрученными у потолка древними обоями и расстроенным пианино «Ростов-Дон». А потом пришёл Масик…