Октав Мирбо - Сад Истязаний

— Замолчите! Ах! Замолчите! Никогда, никогда больше не разговаривайте со мною! Я хочу вас убить, демон! Я должен буду убить вас, а потом брошу вас на свалку, падаль!

Несмотря на все возбуждение, я испугался собственных слов. Но чтобы не брать их назад, я, сжимая ее руку в своих руках, повторял:

— Падаль! Падаль! Стерва!

Клара ничуть не отодвинулась, даже не моргнула глазом. Она выставила горло, открыла грудь.

Ее лицо озарилось неизвестной и сияющей радостью. Просто, медленно, с бесконечной нежностью, она сказала:

— Хорошо! Убей меня, милый. Я хотела бы, чтобы ты убил меня!

Это была вспышка возмущения в долгой и печальной пассивности моего подчинения.

Она также быстро погасла, как и вспыхнула. Стыдясь своего омерзительного крика, я выпустил руку Клары, и весь гнев, вызванный нервным возбуждением, внезапно сменился страшной слабостью.

— Вот! Видишь, — сказала Клара, не желавшая воспользоваться моей жалкой слабостью и своим слишком легким триумфом, — у тебя нет даже смелости, которая так хороша. Бедное дитя!

И, как будто между нами ничего не произошло, она страстным взглядом продолжала рассматривать ужасную драму колокола.

Во время этой короткой сцены мужчины отдыхали. Они, казалось, были истощены.

Худые, задыхавшиеся, с выступающими под кожей рёбрами, с костлявыми бедрами, они совсем не походили на людей. Пот, как из сточной трубы, градом лился на их усы, а их бока вздымались, как у затравленных собаками зверей.

Но вдруг появился надзиратель с хлыстом в руке. Он разразился гневной бранью и со всего размаха ударил хлыстом по костлявым спинам обоих мужчин, которые снова с проклятиями принялись за свое дело.

Испугавшись свиста хлыста, павлины закричали, захлопали крыльями.

Среди них произошла как бы паника бегства, беспорядочная толкотня, паническое отступление.

Потом, понемногу успокаиваясь, они возвращались по одному, парами, толпами. Заняли снова свое место в Цветочной арке, еще больше выставляя великолепие своих грудей и пожирая сцену смерти еще более свирепыми глазами.

Красные, желтые, голубые, зеленые фазаны продолжали летать над белым цирком, сверкая шелком, легкими и меняющимися красками на ярком фоне неба.

Клара подозвала надзирателя и завязала с ним по-китайски быстрый разговор, который она передавала мне по мере получения ответов.

— Это те двое несчастных, которые звонят в колокол. Сорок два часа, не пивши, не евши, ни минуты не отдыхая. Веришь? И как и они не умерли? Я знаю, что китайцы устроены иначе, чем мы, и что они к усталости и физической боли проявляют необыкновенное терпение. Так, я раз захотела посмотреть, сколько времени может работать китаец, не евши. Двенадцать дней, милый. Он упал только в конце двенадцатого дня!. Нельзя этому поверить! Правда, работа, которую я дала ему, не могла сравниться с этой. Я заставила его копать землю под солнцем.

Она забыла мои проклятия; ее голос снова сделался влюбленным и ласкающим, таким, каким бывал, когда она рассказывала мне красивую любовную сказку. Она продолжала:

— Конечно, ты, милый, не сомневаешься, какие нужны напряженные, постоянные, нечеловеческие усилия, чтобы раскачать и привести в движение язык колокола? Многие, даже самые сильные, умирают от этого. Лопнувшая вена, повреждение позвоночника, и все готово! Они сразу падают на колокол мертвыми! А те, которые не умирают на месте, заболевают никогда не излечимыми болезнями! Посмотри, как от трения веревки их руки вздулись и покрылись кровью! Впрочем, кажется, и это — осужденные! Они умирают, убивая других, и одно наказание стоит другого! Все равно надо быть сострадательными к этим беднягам. Когда уйдет надзиратель, ты дашь им несколько таэлей, а?

Она вернулась к трупу.

— Ах! Я теперь узнаю его. Это — крупный банкир из города. Он был очень богат и всех обкрадывал. Но не за это он был осужден на Истязание колоколом. Надзиратель достоверно не знает, за что. Говорят, что он шпионил от японцев. Надо же что-нибудь сказать.

Едва только она произнесла эти слова, как мы услышали какие-то глухие жалобы, словно заглушенные рыдания. Они доносились прямо против нас, из-за белой стены, вдоль которой облетали лепестки и медленно падали на красный песок. Падение слез и цветков!

— Это семья, — объяснила Клара. — Она пришла, ожидая, чтобы ей отдали тело казненного.

В это мгновение двое истощенных мужчин, которые каким-то чудом, усилием воли держались на ногах, перевернули труп. Мы одновременно с Кларой вскрикнули. И, прижимаясь ко мне, царапая мне плечо своими ногтями, она простонала:

— Ох, милый! Милый! Милый!

Восклицание, которым она всегда выражала степень своего волнения под влиянием как ужаса, так и любви.

И мы смотрели на труп и, оцепенев от ужаса, протянули шеи к трупу и не могли оторвать своих глаз от него.

На его сведенным судорогами лице, мускулы которого все ясно обрисовались, обозначились ужасные гримасы и отвратительные углы раскрытых губ, обнажавшие десны и зубы, ужасная демоническая улыбка, улыбка, которую смерть округлила и, так сказать, вырезала на всех складках кожи. Оба глаза, ужасно раскрытые, смотрели на нас; они не видели больше, но в них осталось выражение самого ужасного безумия, такого издевающегося неслыханного безумия, какого никогда, ни в одном сумасшедшем доме мне не удалось заметить в глазах живого человека.

Рассматривая на теле все эти перемещения мускулов, все эти уклонения связок, все эти вытягивавшиеся кости, а на лице эту улыбку губ, это безумие в глазах, переживших смерть, я понял, насколько ужасна должна быть агония человека, пролежавшего связанным сорок два часа под колоколом.

Ни режущий на куски кожи, ни жгущее раскаленное железо, ни рвущие клещи, ни клинья, раздвигающие суставы, разрывающие жилы и ломающие кости, как деревянные палки, не могут произвести больше разрушений на органах живого тела и наполнить мозг большим ужасом, как невидимый и нематериальный звук колокола, становящийся всеми известными орудиями Истязания, терзающий все мыслящие и чувствующие органы человека, исполняющий дело ста палачей.

Мужчины снова начали тянуть веревки, горла их свистели, бока еще сильнее начали вздыматься.

Но силы у них не было, она вытекла у них в потоках пота. Они теперь едва могли держаться на ногах и своими распухшими пальцами распутывать узлы ремней.

— Собаки! — ворчал надзиратель.

Удар кнута опоясал их плечи, но все-таки не заставил их выпрямиться от боли.

Казалось, что из их напряженных нервов исчезла вся чувствительность. Их колени, все более и более сгибаясь, все сильнее и сильнее дрожа, стукались одно о другое.

Все, что осталось от их мускулов под облупившейся кожей, едва двигалось.