Уильям Блэтти - Экзорсист

Риган вежливо все это выслушала и, отказавшись жестом от шоколадного коктейля в “Хот Шопе”, тут же спустилась в детскую, где и провела остаток вечера.

На следующее утро Крис, проснувшись, вздрогнула от неожиданности: дочь лежала рядом с ней в какой-то полудреме.

— Эй, какого… Детка моя, ты что здесь делаешь?

— У меня кровать трясется.

…Ей было не по себе.

Что-то необычное чувствовалось во всем доме. Какое-то странное спокойствие.

Как пыль, застывшая в бликах света.

К полночи все в доме спали.

Это была последняя спокойная ночь.

— Да ты спятила, малышка? — Крис успокоила дочь ласковым поцелуем и накрыла ее одеялом. — Ну ладно, засыпай. Рано еще совсем.

Наступал новый день, и вряд ли кто-нибудь мог предположить, что он станет началом долгой, почти бесконечной ночи.

Священник стоял в метро, на краю безлюдной платформы, и ждал, когда же придет, наконец, поезд и шумом своим хотя бы на минуту заглушит боль, которая не отпускала его ни на миг и, подобно биению сердца, особенно сильно чувствовалась в тишине. Он переложил портфель из руки в руку, вгляделся в тоннель. Линии огоньков убегали во мрак, мертвым пунктиром отмечая путь в безнадежность.

Слева послышался кашель; священник осторожно покосился, увидел желтоватые мутные глазки. Опустившийся бездомный бродяга, поросший седоватой щетиной, отчаянно пытался выбрался из лужи собственной мочи.

Священник отвернулся. Он знал уже: сейчас этот несчастный подойдет к нему и заноет: “Помоги, святой отец, рабу божьему, помоги, а?” Рука перепачкана блевотиной, ощупывает плечо: медаль ищет, что ли? Все громче икота, все невыносимее вонь — вонь чеснока и перегара, ненужных исповедей и тысячи застарелых, скисших грехов. Она обволакивает, заполняя пространство, и душит… душит…

Послышалось хлюпанье: бродяга приподнялся. Не подходи! Сделал первый шаг. Господи, не оставь!

— Эй, святой отец!

Священник вздрогнул, поник головой, но не нашел в себе сил обернуться. Нет, сейчас он не мог заставить себя снова искать Христа в пустых глазах, в зловонном гное и кровавом поносе — там, где нет и не может быть ему места. Неосознанным жестом священник поднял руку и притронулся к рукаву, словно поправляя невидимую траурную повязку. В душе своей он все еще хранил иного Христа…

— Эй, святой отец!

Откуда-то издалека уже приближался, нарастая, металлический перестук. Но тут какой-то странный звук за спиной заставил священника обернуться. Старик поднялся и теперь раскачивался на слабых ногах, готовый в любой момент рухнуть без чувств. Не раздумывая ни секунды, священник бросился к несчастному, подхватил его под руки и подтащил к скамейке.

— Католик я, — едва слышно бормотал тот. — Я католик…

Он уложил старика, вытянул ему ноги. Увидев, что подходит поезд, поспешно вынул из бумажника доллар, сунул его в карман грязного пиджака. В самый последний момент достал банкнот и сунул его в мокрые, вонючие брюки. Так-то надежнее.

Священник поднял портфель и вошел в вагон. Он сел в углу и до конечной остановки притворялся спящим. А потом сошел и остаток пути до Фордэмовского университета проделал пешком: тот доллар, что достался нищему, был отложен у него на такси.

Священник вошел в вестибюль Уигель-Холла и записался в регистрационный журнал. Дэмиен Каррас. Поглядел на подпись, будто не узнавая, вспомнил и дописал: SJ [5] Society of Jesus — Общество Иисуса. . Затем он поднялся в номер и через час уже спал.

Следующий день для Карраса оказался необычайно насыщенным. Сначала он выступил на заседании Американской Ассоциации Психиатров с основным докладом, который назывался “Психологические аспекты духовного развития”. Затем побывал на импровизированной вечеринке, устроенной коллегами. Но ушел рано: нужно было еще успеть к матери.

На Двадцать первую улицу в восточной части Манхэттена Каррас пришел пешком. У крыльца старого, полуразвалившегося жилого дома он остановился, поглядел задумчиво на возню маленьких оборванцев, вспомнил собственное несчастливое детство, полное горестей и унижений. Все эти выселения… А однажды, возвращаясь домой из школы с девочкой из седьмого класса, в которую был влюблен, он встретил у одного из помойных ящиков женщину, которая рылась в объедках… Это была его мать.

Каррас поднялся по ступенькам. Дверь открылась перед ним с мучительным скрипом — старой незаживающей раной. Пахнуло приторной гнилью: жильцы готовили каждый себе что-то на ужин. Он вспомнил вдруг о недавнем своем визите к миссис Корелли, в одной комнатушке с которой жили восемнадцать кошек, и ощутил резкую слабость в ногах. Затем, подавив отвращение, крепко ухватился за перила и стал подниматься по лестнице. Слабость — она от чувства вины… Нельзя было ни в коем случае оставлять ее одну.

Увидев сына, мать страшно обрадовалась: вскрикнув от неожиданности, тут же бросилась в кухню заваривать кофе. А потом он долго сидел, слушая нескончаемые рассказы, поглядывая украдкой на смуглое лицо, узловатые ноги, и все не мог отделаться от ощущения, что ядовитые испарения от стен и грязного пола липнут к коже, просачиваются внутрь, пробирают до костей. Мать жила в трущобах на крошечное пособие; еще несколько долларов в месяц присылал брат. Она сидела за столом, продолжая, все еще с сильным акцентом, рассказывать что-то о здешних своих знакомых, а он думал лишь об одном: как бы не встретиться с ней взглядом, не утонуть в бездонных колодцах печали, потемневших от давней привычки непрерывно смотреть в окно.

Нельзя было оставлять ее здесь.

Позже Каррас написал для нее несколько писем — ни читать, ни писать по-английски мать так и не научилась, — а остаток вечера провозился над тюнером старого радиоприемника, склеивая ее треснувший мир. Мир последних известий; мир новых решений мэра Линдсея.

Он зашел в ванную; увидал пожелтевшую газету, расстеленную на кафеле, следы ржавчины на раковине и ванне, на полу — старый корсет. Первые семена будущего призвания. Отсюда вышел он — и воспарил к любви. Теперь любовь остыла. Лишь по ночам завывала она в пустых коридорах его истощенного сердца, как одинокий порыв заблудшего ветра.

В четверть одиннадцатого он поцеловал мать и попрощался; пообещал вернуться, как только появится такая возможность. Когда Каррас закрывал за собой дверь, старый приемник был настроен на волну последних известий.

Вернувшись к себе в номер, он стал обдумывать текст письма архиепископу штата Мэриленд. Именно к нему в свое время Каррас обратился с просьбой о переводе в Нью-йоркский приход, чтобы находиться поближе к матери, а также об освобождении от церковных обязанностей и переходе на преподавательскую должность. В качестве основания для отставки он указал “профессиональную непригодность”.