Алексей Филиппов - Плач Агриопы

- Избавьте её от цепей! — Приказал епископ солдатам. Но те медлили.

- На то не было приказа коменданта… — Начал было вояка в шрамах; вероятно, он числился тут за старшего.

- Немедленно снимите цепи! — Выкрикнул клирик в ярости. — Сделайте это, пока я, Пьер Кошон, рукоположенный епископ Бове, не отлучил вас от церкви Христовой до конца ваших дней!

Тот, что в шрамах, вновь — молча и нехотя — принялся перебирать тяжёлые ключи. Наконец, выбрав один, обогнул епископа, застывшего в дверях; проскользнул в камеру, постаравшись не коснуться дорогой мантии. Раздался тихий — не то женский, не то детский — всхлип. Затем ключник тем же путём выбрался наружу, а за ним вышли ещё двое английских солдат.

- Я буду начеку. — Мрачно вымолвил старший. — Если ведьма станет одерживать верх над вами — кричите: «Господи, помилуй!» А ключи я вам доверить не могу — ради вашей же пользы. Так что уж не погневайтесь — запру вас снаружи. А вы кричите, если что дурное приключится.

Кошон смерил солдата долгим недобрым взглядом; может, решался на гневную отповедь, но промолчал. Потом шагнул в открытую камеру. Помощник палача поспешил за епископом. Дверь с грохотом захлопнулась, заскрежетали ключи в замках. Авран-мучитель словно и не слышал этого: он разглядывал ту, за которую половина христианского мира молилась неустанно, и которую страшными проклятиями проклинала половина другая. Он не отводил взгляда от Иоанны — Орлеанской девы.

Не сказать, чтобы гость обманулся в ожиданиях: это потому что он не ожидал ровным счётом ничего. Насмотревшись на своём веку на ведьм и колдунов, — частью упрямых и дерзких, частью укрощённых и целовавших ноги палачам, — он убедился, что служение Аду не накладывает на человека печати. Ведьмы с горящими глазами; ведьмы с суккубами; ведьмы, что летают, обмазавшись жиром, вытопленным из тел убиенных младенцев — всё это невероятная глупость, тема для досужего разговора за кувшином вина. А другие, подлинные, служители тьмы, имели столько же обличий, сколько лиц, по пути от рынка до церкви, встречаешь в толпе. Так оно и было: ведьмой могла оказаться любая горожанка, как и любой горожанин — колдуном.

- Прошу прощения, что не приветствую вас, как вы того заслуживаете, — Произнесла узница, — и этими словами будто бы прогнала наваждение; страх и смятение оставили помощника палача; напротив, всё сделалось прозрачным, как если бы он заглянул в воды холодного чистого ручья в жаркий день.

Иоанна дАрк — деревенская простушка, — поднявшись с грубого топчана, чуть присела в дворцовом реверансе. Движение вышло неловким, шутовским, но Авран вдруг подумал, что причиной тому — затекшие в кандалах руки и ноги Иоанны, а совсем не отсутствие у неё грации. Дева походила на чуткого настороженного зверя, и эта готовность сорваться с места — скакать верхом, бежать, плыть, — в то самое мгновение, как ей представится для этого хотя бы малейшая возможность, — делала её противоестественно грациозной, а значит, чужой в отвратительном каменном мешке, с гнилыми стенами и грубым деревянным топчаном посередине.

Она была молода и, наверное, в прежние годы совсем не слыла дурнушкой. Хотя от сверстниц-простолюдинок её отличала какая-то угловатость: острота всех черт. Возможно, долгое тюремное заключение заострило ей подбородок и придало худобы. А возможно, виной всему было платье: несуразное, старушечье одеяние, висевшее на плечах девушки, словно пыльный мешок. Оно было пошито и не к лицу, и не по мерке. Казалось, платье и человек в нём — ненавидят друг друга. Светлые волосы сбились в колтуны. Жидкие пряди сальными свечками свисали на плечи. Авран слышал, что лотарингская ведьма, в дни своей славы, стриглась коротко, как мужчина. За время заточения волосы её успели отрасти, но ведьма не заботилась о них.

- Иоанна, называющая себя Девой, мы явились к тебе, чтобы задать вопросы, на кои призываю тебя отвечать честно, — торжественно объявил Кошон.

- Разве мало я отвечала на вопросы во время суда, Ваше Преосвященство? — В голосе девушки слышалось искреннее изумление. Не ропот, нет, — лишь изумление. — И разве я лгала тогда? — Закончила она.

- Суд назвал тебя виновной во многих грехах. — Мягко, но весомо произнёс клирик. — И ты признала свою вину, когда мы готовили тебя к сожжению на кладбище аббатства Сент-Уэн. Верно ли, что ты забыла о ереси и идёшь по пути покаяния, дочь моя?

- Я… верю святым отцам, указавшим мне на мои заблуждения… — Неуверенно, почти робко произнесла узница, — Я раскаялась в прошлых деяниях, чтобы мне позволили бывать на исповеди и причащаться святых тайн… Но иногда мне кажется, я совершила грех предательства, признав наваждением святые голоса, говорившие со мной.

- Голоса, дочь моя… — Вскинулся Кошон. — Из-за них-то мы и явились сюда. На сей раз я не стану вразумлять тебя. Думай об этих голосах так, как ты думала о них до суда. Сумеешь ли ты сделать это?

- Это странная просьба, ваше Преосвященство, — Иоанна глядела на епископа исподлобья, словно нищенка, которую на городской площади подзывает к себе важный господин: не то накормит, не то даст пинка ради забавы. — Ведь сами вы призывали меня забыть о наваждении.

- Я и сейчас полагаю голоса наваждением, — неторопливо выговорил Кошон. — Может, даже болезнью особого рода. А болезнь стоит исцелить, — разве не так? Иногда исцеление сопряжено со страданием — тебе, уж конечно, ведомо это. Не скрою, так будет и сегодня.

- Я не смею возражать вашему Преосвященству, — потупилась Иоанна. — Тем более, что, когда вы здесь, на мне нет оков. Это приятно.

- Что ж… Мой первый вопрос… — Кошон обернулся к Аврану, коротко кивнул, словно позволяя начать дознание. — О самом первом голосе, услышанном тобою, Иоанна Дева. Вспомни, как это было. Вызови в памяти тот день.

- Это было так давно… — Начала девушка и осеклась. Она вдруг осела на топчан, повалилась набок, будто кукла; её глаза закатились, с губ сорвался стон. Авран-мучитель начал свою работу.

Он не лукавил, когда признавался Кошону, что не знает, как ему удаётся делать то, что делает. Помощник парижского палача всегда шёл по чужому разуму впотьмах, двигался наугад. Он словно бы слышал далёкий призыв, — звуки голосов, смех, плач, — в полной темноте. Он походил на неугомонного пса, которого в голодный год отвозят в лес — подыхать за ненадобностью, — а тот возвращается домой, подчиняясь лишь тайному наитию. Каждый раз, когда помощник палача «ходил в голове» — так сам он полушутя определял свои радения, — он закрывал глаза. Впрочем, оставайся те открытыми, ничего бы не изменилось: потайной лаз Авран-мучитель всегда рыл в темноте — до поры до времени.

На этот раз всё было иначе.

Едва Авран незримо коснулся Иоанны, его озарил свет. Впрочем, толку от него было немного. Свет не походил ни на солнечный, согревавший землю, ни на лунный — зыбкий и больной, ни на свет факела или костра, каким грешные люди одолевают темноту. Этот новый свет был похож на туман, стлавшийся над болотами, который вдруг принялся светиться изнутри. Туман то разливался озером белого молока, то свивался в узлы, то жидкой кашей растекался под ногами. В нём то и дело мельтешили обрывки чего-то неуловимого: кто-то приветственно взмахивал тонкой рукой, кто-то поводил крыльями.