Алексей Филиппов - Плач Агриопы

Мучитель не успокаивался. Даже наоборот — начал постукивать себя ладонью по уху — с каждым ударом всё сильней и сильней.

- Держи! — Решился Павел и протянул богомолу «Айфон». — Только не разбей. Его ещё можно зарядить… Наверное…

Человек за окном, похожий на тощее угловатое насекомое, схватил трубку — и был таков.

Павел ахнуть не успел.

Он никак не мог привыкнуть к манере богомола — исчезать без предупреждения.

А может, тот всего лишь «выключил» себя — своё «изображение» — в голове Павла?

Да что за беда — дурные манеры. Мерзавец утащил телефон. Это куда серьёзней!

Попросту спёр, прикарманил, умыкнул!

В голову вдруг пришла несвоевременная мысль: следовало переписать телефонный номер Людвига из памяти «Айфона» — на любой обрывок бумаги любым огрызком карандаша. Наверняка у экопоселенцев есть свои телефоны. Наверняка удалось бы уломать кого-то из них позволить воспользоваться трубкой.

Ёлки-палки, ну и глупость!

Ореол тайны, окружавший прежде богомола, исчез. Но от этого не становилось легче.

Управдом хотел было крикнуть в темноту что-нибудь злое. Даже, чтобы его голос был слышен дальше и громче, засунул нос под ветку и глотнул полной грудью ночного холода.

- Спать не хочешь? — На плечо Павлу легла рука Третьякова.

Управдом не слышал, чтобы к нему приближались хоть чьи-то шаги, потому вздрогнул.

- Я ценю, конечно… Заботу… Но мне чужого не надо. — Проговорил коллекционер. — Твоя очередь отправляться, так сказать, в сонное царство. А моя — дежурить.

- А что — четыре часа прошло? — Глуповато улыбнулся Павел.

- Да уж больше. — Третьяков зябко крякнул и потёр руки. — Ну и нашёл ты место для бдения, нечего сказать. — Он осмотрел окно, попробовал на прочность ветку, проросшую из ночной темноты — в человеческое жилище. — Хотя… мыслишь правильно: если б мы отбивались от превосходящих сил противника, — скажем, от вурдалаков, — как раз здесь оказалось бы самое слабое звено обороны. Хорошо, что мы никому даром не нужны.

«Ариец» похлопал Павла по плечу — на сей раз уже слегка раздражённо.

- Давай, давай, — повернулся на бок, и молчок! Можешь моё лежбище временно оккупировать. Всё лучше, чем ничего.

Павел и не подозревал, насколько сильно устал. Едва он послушно доковылял до троицы ветхих стульев, выстроенных в ряд, — сомнения в том, что конструкция выдержит его; в том, что его бока воспримут такой ночлег с радостью, — испарились, как капля воды на горячей сковороде. Алхимик всё ещё колдовал над чудодейственным зельем. Что-то бормотал, иногда тихо напевал — не то мантры, не то заклинания. Подбрасывал на руке нечто, похожее на крупу или крупную соль. Эта магия, в другое бы время вызвавшая к себе интерес Павла, а то и страх, сейчас только крепче убаюкивала. Управдом ощутил, как сон накрывает его, словно тёплое шерстяное одеяло. «Так вот почему Третьякову не холодно спать», — успел подумать он, — и, в следующую минуту, музыкально, с присвистом, захрапел. Без притворства.

Она говорила: «Я всё понимаю. Тебе тяжело. Но крайности — это та же истерика. Операция — да, она стоила того. Она стоила всех денег. Но потом? Ты думаешь, если бы реабилитацию ты проходил бесплатно, наравне с другими, она была бы менее удачной или быстрой? Думаешь, если бы ты ездил на процедуры из дома, раз в два дня, как тебе предлагали, а не лежал в отдельной палате за сумасшедшие деньги — ты бы хромал как-то иначе — меньше или больше? Почему ты отказался от всех планов? Почему плюнул на собственное турагентство? Артём — всё ещё твой компаньон. Он слёзно просил, чтобы я уломала тебя вернуться. Не обязательно бегать по Москве — хватает и сидячей работы, которую ты мог бы делать. Но даже если не хочешь всего этого — почему ты пьёшь? Всё самое страшное — позади. Ты не потерял ногу. У тебя есть дочь. Я — тоже с тобой, если тебе это ещё важно. Деньги — дело наживное. Зачем пьёшь? Зачем сидишь в комнате сутками, с задёрнутыми шторами? Зачем отказываешься видеть тех, кто хочет видеть тебя, — даже собственную мать?»

Она говорила всё это, слушала тишину и, с поникшими плечами, уходила прочь. Он сперва просто отворачивался от упрёков, сидел спиной к болтливой жене, разглядывал выцветший узор обоев. Потом научился облачаться в старый пиджак с высоким воротником и, едва жена переступала порог комнаты-убежища, поднимал воротник — как некогда поднимали флаг над городами, где свирепствовал мор: «Держитесь подальше, странники!». Наконец, он купил тяжёлый амбарный замок и повесил его на дверь со своей стороны.

Он не знал, как ещё оборониться от сочувствия жены и её мягких упрёков. Поговорить? Объясниться? Ему нечего было сказать. Кроме того, что он боялся — до смерти боялся вернуться в тот Вавилон, который едва не погубил его, едва не обезножил. Он боялся выходить из дома. На него накатывал ужас, едва он оказывался перед светофором, — перед серой полосой шоссе. Он боялся бега времени — каждый, прожитый впотьмах, час отдалял его от себя самого — себя прежнего, себя до инцидента. Но он и торопил время: требовал от солнечного диска, чтобы тот быстрее катился по небу; требовал от часовой стрелки, чтобы та бежала со скоростью секундной. И только ночью, когда всё стихало, он выбирался из своего укрытия. Ночь сделалась его отдушиной, его жизнью. По ночам он выходил на балкон, дышал промозглым воздухом — часто и жадно, — словно недоутопленник, за мгновение до смерти, на пределе сил, вынырнувший из чёрного омута. Часто на балконе к нему присоединялась жена. Здесь она не была в тягость: стояла, молчала, как и он, изредка клала ему руку на плечо, или робко гладила по голове.

По ночам он спускался за спиртным. В палатку, возле которой всегда толпился сомнительный люд. Этих полуночников он, как ни странно, не опасался. Те принимали его за своего — по настроению, по духу безнадёжности, витавшему над пьяным шалманом.

Он понимал, что алкоголь корёжит, изменяет его. Не подчиняет — это было бы уж слишком, — но соседствует ежеминутно. Он научился ему сопротивляться. Играть с ним в игру: кто кого поборет на кулачках. В отличие от алкоголиков, лгавших, что могут завязать в любую минуту, он и вправду это мог. Больше того: опьянение не приносило ему ни радости, ни забвения; после него отчаянно болела голова. Однако это было дело: пьянеть. Это было занятие: сопротивляться туману в голове. Оставишь его — и ничего не останется от бытия. Человеку необходимо занятие — любое. Даже самому опустившемуся, деградировавшему человеку нужно осознавать, что он — небесполезен. Умеет спать на морозе — и не подхватить воспаление лёгких; умеет шевелить ушами; умеет читать на фарси; умеет пародировать Горбачёва; умеет пить и не пьянеть.