Алексей Филиппов - Плач Агриопы

- Имя же ей — Смерть, — прошептал Павел вслух. Его разум очистился от скверны рассеянности и замешательства. Он вновь, по рецепту Людвига, сам не заметив, как это случилось, принялся размышлять над задачей, не споря с её условиями. Играть в игру, соглашаясь с её нелепыми правилами. Тут же вспомнил, что именно хотел посмотреть в словаре: пожирают ли крысы себе подобных. Но теперь эта тема отошла на второй план. Объяснить исчезновение дохлых крыс из подвала нашествием орды других крыс, трупоедов, можно бы было, если б игровым полем оставался реальный мир. Мир здравомыслия и общечеловеческой — и общекрысиной — логики. Но в мире, где возможны путешествия во времени, где Чума ходит на двух ногах, и в полиции служат архангелы из небесного воинства, вопросы, на которые следовало найти ответы, не допускали двойных толкований: почему мушкет не убил крыс? И почему серебряный пистоль не справился с Вьюном? Потому что Павел — не Стрелок? Да и Третьяков не был Стрелком — не был Валтасаром Армани, — когда жал на спусковой крючок пистоля. Это простейшее объяснение. Но есть и другое. Возможно, волшебное оружие действует только против той самой, сказочной, двуногой Чумы, а её служек — лишь ошеломляет, на какое-то время выводит из строя? Может, Вьюн — совсем не Чума, а, всего-навсего, одна из высоких особ, над которыми подтрунивал Эдгар По в своём рассказе? Этакий старший прораб, домоуправитель, генералиссимус в праздничной шинели. Но не он — Смерть. Не он — господин и хозяин болезни. Не помешал бы какой-то камертон: что-то, что давало бы уверенность: чумоборцы — справились с миссией. Должны ли они — Стрелок, Инквизитор, Алхимик, Дева — покинуть двадцать первое столетие и чужие тела, когда Чума будет повержена? Если допустить, что должны, — значит, ничего не кончено: Тася всё ещё остаётся Тасей. Остальных — проверить на этот счёт невозможно. Невозможно и выслушать их версии неудач. Впрочем, из них из всех самым говорливым был Людвиг: человек, чей разум отнюдь не покидал бренного тела, чтобы переметнуться в другое. Этот разум неотлучно пребывал в теле две тысячи лет…. Да, с этим фактом тоже придётся смириться, если не покидать игрового поля.

Павел нахмурился. Воспоминания о Людвиге всегда пробуждали в нём какую-то стыдливость. Как если бы латинист полагался на него, а управдом — не оправдал надежд. Людвиг переоценивал Павла. Людвиг не сомневался: Павел в состоянии вызывать видения по заказу. По собственному хотению. И про кого угодно. Если бы это было правдой — можно было бы схитрить: «заказать» своему дару видение про Чуму в Москве. Пускай бы этот, вмонтированный в мозг, телевизор показал: какова она — Чума нового века? Как выглядит? На что похожа? До сих пор было так: Павел знал в лицо человека, — а его деяния показывал «телевизор в мозгу». А по деяниям установить личность? На это его дурацкий дар — не способен?

«Дзин-н-нь-так-так-так-так-так!», — что-то звонкое, наподобие часового механизма, ударилось об пол, а затем раскатилось крохотными, похожими на велосипедные подшипники, шариками по всей спальне… Павел вскочил. Он размышлял — «о судьбах родины», — как шутила в таких случаях Еленка, — так напряжённо и долго, что и не заметил, как стихли голоса девчонок на кухне и в доме воцарилась полнейшая тишина. А теперь вот — эту тишину разорвал звук разбившегося — расколовшегося на части механизма.

Павел — в один большой шаг — оказался перед дверью спальни, рванул её на себя…

И поплыл, как космонавт в невесомости, подхваченный тугим, упругим, несусветным ветром, вырвавшимся из-за двери. Ветер втащил его в пределы спальни. Но от комнаты, какой её помнил Павел, не осталось и следа.

Управдом оказался в пределах четырёх стен, не имевших ничего общего с его старенькой квартирой.

Потолок здесь был высоким и грязным, будто обмазанным сажей. Стены — выкрашены в зелёный, масляный цвет: похоже, краской малевали прямо по извёстке, слой которой наложили криво, потому казалось — под ядовитой зеленью бугрятся чьи-то вздувшиеся вены и фурункулы. Комната освещалась несколькими лампами дневного света — не современными светляками, а старорежимными, длинными неоновыми трубками, одна из которых неровно мерцала. Но тени не плясали по комнате. Их вытеснял другой свет — яркого, четырёхлампового хирургического светильника. Тот нависал над единственным, имевшимся в помещении, предметом мебели, если применять к нему такое определение. Над гинекологическим креслом.

Это кресло скорее походило на орудие пытки, чем на медицинское оборудование. Древнее, с металлическим остовом, с которого давно сошёл весь хром. С дрянным покрытием из кожзама, пестревшим поролоновыми проплешинами. К креслу — за руки и за ноги — была привязана какая-то фигура. Павел не мог рассмотреть её как следует, поскольку роженицу окружали со всех сторон другие фигуры: в основном, облачённые в медицинские халаты и колпаки; все — повёрнуты спинами к управдому. Лишь на одном человеке одежда была гражданской — деловой костюм: пиджак расстёгнут и наброшен на плечи, брюки — измяты, как будто человек спал, не раздеваясь, как минимум, ночь. Медики переговаривались между собой, в их руках то и дело мелькали крюки и захваты, что сделали бы честь пирату Карибского моря. Однако ни слова, ни звука от акушерского кресла до ушей Павла не доносилось. Ветер удерживал его вдали от роженицы. Ветер относил прочь слова и звуки. Ветер дул разнонаправленно, смятенно. И этот ветер кружил лишь вокруг Павла. Группа людей, священнодействовавших у кресла, похоже, вовсе не замечала его. Ветер не колебал полы халатов медиков, не трогал рукава пиджака наблюдателя, даже края зелёного пледа с забавными рюшечками, которые тот держал в руках, не шевелились.

Это плед вдруг показался Павлу странно знакомым. Он напряг память. Что-то мерзкое, злое, чудилось управдому в этом куске ткани, цвета здешних узловатых стен. Тем временем, медики засуетились особенно отчаянно. Наблюдатель дёрнулся назад — вероятно, не желая им мешать. Его пиджак, небрежно наброшенный на плечи, от этого движения, свалился на грязный бетонный пол. Человек растерянно обернулся — не стал поднимать пиджак, — но Павел успел заметить роскошные усы — вьющиеся усы, — качнувшиеся туда-сюда перед глазами. Он похолодел, но совсем не потому, что узнал в наблюдателе — скандального политика. Потому что узнал, наконец, плед в его руках. Точно в такой был укутан младенец, которого Павел доставлял на подстанцию Скорой помощи. Подкидыш, вывалившийся из мусорного бака. Крошечный человек, в утробе матери заразившийся Босфорским гриппом. О да, Павел помнил изумление и страх врача, разглядевшего бубон у младенца в паху. Управдом знать не знал, сколько ещё таких младенцев рождалось позже в Москве и в других местах. Мог только догадываться: это — куда страшней тысячи заражённых, заражавшихся друг от друга — на улицах, в домах, в больницах.