Алексей Филиппов - Плач Агриопы

- Тогда идём, — решился коллекционер. — Едим. Молчим. Возвращаемся сюда. Отсыпаемся. Таков план. Ах да, забыл: ни в коем случае не злоупотребляем. Точнее — ни капли алкоголя! Согласны? — Третьяков соизволил покоситься на алхимика: настоящий прогресс после того, как пару минут назад не замечал того в упор.

- Безусловно. — Сухо ответил Павел.

- Я выжевываю согласие, — чуть неграмотно успокоил Арналдо.

Павел выдохнул с облегчением: высокие стороны договорились — всё легче.

Договорившиеся стороны дружно поднялись и вышли в коридор.

В комнате семьсот семь было не заперто: рыжий зачем-то нагородил огород с условными стуками и конспирацией. Из-за приоткрытой двери доносились музыка и бубнение голосов. Войдя в помещение, Павел едва не задохнулся от едкого табачного дыма. Он скосил глаза на алхимика: придётся ли тому по вкусу удушливая атмосфера. Но Арналдо — бывший Струве — казалось, не ощущал никаких неудобств. Третьяков же приложил накрахмаленный белый платочек к ноздрям и недовольно кривился.

- Заходите! Ща проветрим! — Нарисовался рыжий. — У нас тут табак для маскировки. — Он, жестом фокусника, достал из кулака самокрутку. От неё исходил сладковатый аромат марихуаны.

Помимо курева, легального или не вполне, гостям предлагалась еда. На неё налегали отчаянно. Всё — из разряда «нарежь и ешь». Колбаса копчёная и варёная, кусок невзрачного сала — вероятно, магазинного, — два вида сыра, помидоры, печёночный паштет, жирная копчёная рыба. Хлеб не резали — ломали: затупленные ножи не справлялись с его мякишем. Из горячего на двух, составленных вместе, столах имелась лишь жареная картошка — на огромной чугунной сковороде. Запивали пивом, пятилитровый бочонок которого возвышался в центре одного из столов, и чем-то белёсым, из бутылки без маркировки — возможно, самодельным самогоном, или спиртовой смесью.

Гости семьсот седьмой являли собою, в совокупности, срез театрально-поэтического сообщества, организовавшегося в мрачноватой семиэтажке. На койках, на подоконнике, прямо на полу сидели молодые парни и девчонки, разной степени ухоженности, один средних лет мужчина с восточными чертами лица и острой бородкой Сервантеса, одна обрюзгшая тётка в трико и даже один старичок — седой, как лунь.

- Порфирьич. — Перехватив взгляд Павла, обращённый на старичка, сообщил рыжий. — Наш главный тенор. По совместительству — здешний ассенизатор. Эй, Порфирьич, спой!

Лунь вяло отмахнулся. Он обходил вниманием пиво, зато испытывал явную симпатию к бутыли без этикетки и, похоже, её содержимое уже оказало на него немалое воздействие.

- Пир во время чумы? — Неожиданно для себя самого, выпалил управдом. Заметил, как нахмурился при этих словах Третьяков. Расслышал Павла и рыжий.

- Один раз живём. — Пробурчал тот. — Мы живём, а кто-то уже нет. Давайте накатим, помянем…

- Кого? — Ошарашенный Павел проклял своё красноречие.

- Двое… Грёма и Настаська… Вам-то что?.. Сегодня померли… В больнице сказали…

- Босфорский грипп?

- Самоубийство. — Рубанул рыжий. — Видели наш лифт? А сетку-рабицу между этажами? Есть мнение, что ещё в семидесятых натянули — а то здешний контингент бросался вниз головой часто. Сейчас уже не держит, проржавела… Всё проржавело!.. До корней!.. До спинного мозга!.. Грипп — что? Грипп — пускай! Может, как раз он нас и почистит.

Рыжий протянул Павлу, а потом и Третьякову с Арналдо, по пластиковой тарелке местных деликатесов с картошкой. Потом — по такому же пластиковому стаканчику с белой жижей из бутыли.

- Тост! — Выкрикнул во всё горло. Разговоры в комнате смолкли. Десятки глаз уставились на оратора. — За Пушкина!

- Почему за Пушкина? — Хохотнула озорная девчонка с короткой стрижкой, сидевшая на полу по-турецки.

- Потому что сукин сын. — Пьяно ухмыльнулся рыжий. И пародийно продекламировал:

- Не смей! — Это вскочил лунь. Он нетвёрдо стоял на ногах, покачивался, как лезвие метронома, но говорил уверенно и жёстко. — Не смей… прогибаться…не смей… звать!.. Это тварь! Тварь! Ты не боишься? Дурак! Я — боюсь: за вас!.. Я — старый, бессмертный! Вы — молодые, смертные!..

Старик вдруг обхватил голову руками — будто бы заслонился от всего мира. Должно быть, он и впрямь прикрыл уши — сжал их так сильно, что самому стало больно. Начал покачиваться и что-то мычать. Павел, поначалу принявший всё это за пьяную выходку, с удивлением начал различать слова песни.

- Ешьте, — шепнул Третьяков управдому и алхимику; его голос не мешал песне, но был слышен отчётливо. — Ешьте, но не пейте. Помните?

Павел кивнул. Картошка оказалась недожаренной, рыба — слишком жирной, колбаса — жилистой. Но управдому казалось — Третьяков не зря настаивает на своём. Нужно поесть. А вот не пить — как это возможно, когда в руке — полный стакан? Павел огляделся. У двери, в большом цинковом ведре, росло небольшое декоративное деревце. Управдом не знал его названия. Росло — громко сказано. Скорей, мучилось, как последний страстотерпец. Жёлтые сухие листья, ствол, закатанный, как в цемент, в чешуйчатую сухую землю, россыпь бычков по всей земляной пустыне — вместо удобрения. Сколько же не поливали бедолагу? Павел осторожно отступил к деревцу.

Не то песня сделалась громче, не то утихомирилась публика: кто-то вырубил плейер, остановил шальную ритмичную канонаду, и теперь во всей комнате царил только один исполнитель — жалкий старик, старательно, навзрыд, выпевавший странные слова. На Павла песня действовала гипнотически: он словно бы взлетал на качелях в зенит, а затем стремительно опускался в преисподнюю. У него хватило сил добраться до деревца и незаметно для всех вылить свою порцию алкоголя в уродливую землю.

- Что с тобой? — Откуда-то из замирания сердца, из пустоты, вынырнуло встревоженное лицо Третьякова. — Тебе дурно?

- Это… заклинание?.. — По-дурацки осклабился Павел. — Вот… песня…

- Да нет, это Мандельштам, — первый раз слышу, чтоб этот стих пели, — Ответил «ариец». — Ты как? В порядке?