Алексей Филиппов - Плач Агриопы

Народ засуетился, рванул на перрон. У турникетов образовалась давка. Под напором с треском лопнули прозрачные пластиковые створки одного турникета, тут же толпа разбила соседний. Павел, мёртвой хваткой удерживая Струве за рукав, бросился в стремнину. Полминуты работы локтями — не так уж и страшно, — и волна человеческих тел вынесла его на платформу. Ещё мгновение — и чьё-то плечо вдавило Павла в дальний угол тамбура третьего с хвоста вагона. Послышался пластмассовый хруст безопасного стекла — кто-то выбил окно и загружался в поезд прямо через щербатый оконный проём.

- Не двигайся! — Выдохнул прямо в ухо Третьяков. Этот кудесник умудрился не потеряться в толпе и теперь прикрывал собою испуганного Струве.

Без объявления автоматические двери закрылись. Перегруженная электричка тронулась с места. Павел огляделся. Хмурые, напряжённые лица вокруг, в глазах у кого злоба, у кого — растерянность. У молодой женщины, неудобно вставшей на проходе, в дверях из тамбура в салон вагона, порвалась кофточка, обнажилось по-детски округлое плечико. Возле ключицы на коже темнело пятно — тёмно-фиолетовое, с уклоном в синеву, слегка выпуклое. Глаза женщины были закрыты, щёки — багровели, пылали жаром.

- Уважаемый Сусанин, хватит пялиться на дам. Мы только что проехали платформу. Без остановки, со свистом. Как насчёт следующей? — Гневно набросился на Павла Третьяков.

- Следующая… — Управдом с трудом отвёл глаза от чумного пятна. — На следующей выходим.

- Поберегись! — Взвыл коллекционер на манер пожарной машины и принялся теснить соседей по тамбуру. Те недовольно бурчали, мрачно косились на Третьякова, но, должно быть, замечали в его глазах что-то такое, от чего предпочитали держаться подальше; давали дорогу.

За грязным дверным стеклом промелькнули: широкая Бутырская улица, тент летнего пивбара, несмотря на позднюю осень, обслуживавшего клиентов, расплывчатая «М» одного из метрополитеновских выходов. Электричка не сбавляла ход. Показалась платформа, вознесённая над высокой железнодорожной насыпью. Она была полна народа. Люди покрывали платформу, как семена — шляпку подсолнуха. Завидев электричку, толпа заволновалась, пришла в движение. Поняв, что состав не остановится, она окрысилась, как единое существо. В вагоне кто-то взвизгнул — в окно, с платформы, прилетела едва початая пивная бутылка. Стекло покрылось паутиной трещин, но выдержало удар. Если бы бутылка угодила в окно, лишившееся стекла ещё на «Каланчёвской», череп кого-то из пассажиров мог бы обзавестись приличной вмятиной. Платформа бунтовала. Даже сквозь перестук вагонных колёс, Павел слышал тяжёлый гул толпы, мимо которой нёсся поезд.

И вдруг — управдома бросило вперёд!

Сдавило телами, резануло под ребро чем-то острым!

Сперва он не понял, что произошло.

В голове стучало: «теракт, убили, конец!»

Перепуганному разуму понадобилось полминуты, не меньше, чтобы осознать: машинист электрички применил экстренное торможение; состав стремительно сбавляет ход. Головные вагоны уже укатились за пределы платформы, но Павел, Третьяков и Струве ехали в третьем вагоне с хвоста. Состав, отчаянно взвизгивая тормозными колодками, замедлялся, всё ещё двигаясь вдоль бетонного возвышения платформы. Тише, ещё тише… Стоп. Электричка остановилась. Давление горячих, дурно пахнувших тел, забивших до отказа тамбур, слегка ослабло. Павел сумел выпрямиться, наспех ощупал себя, оценил своё состояние. Похоже, кто-то заехал ему локтём или кулаком в область поясницы. Наверняка будет здоровенный синяк, но ребро, вроде бы, не сломано.

- Помоги мне! — Это Третьяков. Жилистый, боевой, решительный. Он, словно укротитель — львиную пасть, разрывает вагонные двери. Те не открылись. Павел начал понимать: их вагон замер напротив платформы «Дмитровская», но машинист не торопится выпускать и впускать пассажиров. Спасение утопающих — дело рук самих утопающих. Если двери закрыты, а выбраться наружу — необходимо, — двери следует открыть. Павел присоединился к Третьякову, ощутил, как под ладонями дрогнули и с натугой начали разъезжаться металлические погнутые створки.

Люди в тамбуре слишком поздно уяснили, чего добивается Третьяков. Ему попытались помешать, но было поздно. Незадачливые пассажиры на платформе увидели зазор между створками дверей и с энтузиазмом бросились его углублять. Дальше Павлу и его команде сопутствовало везение. Люди в тамбуре и люди на платформе внезапно оказались друг напротив друга, не разделённые вагонными дверями. Первые постарались не пустить вторых в битком забитую электричку. Вторые, не сумев потеснить первых добром, затеяли потасовку… драку… побоище…

Павел не стал оценивать масштабы столкновения. Он поднырнул под кулаки обеих заинтересованных сторон и увлёк за собою Струве. За Третьякова не переживал: был уверен, что тот выкрутится. Все трое выбрались за линию фронта почти ползком. Павел начал аккуратно пробираться к лестнице, выводящей с платформы. По дороге он понял, почему остановилась электричка.

Женщина, перекрывая гул толпы, кричала: «Зарезали! Ааа! Люди, и меня! И меня казните! Сыночек! Миленький! Гооореее!»

Вокруг матери — по кругу — образовалось пустое пространство. Может, в другое время кто-нибудь сердобольный и подбежал бы к ней, обнял, зашептал на ухо что-нибудь бессмысленно душеспасительное, но не сейчас. Сейчас все свидетели горя старались держаться от женщины подальше: каждый мог оказаться виновником произошедшего. В этакой сумятице, в невыносимой давке — каждый! Павел, не лучше и не хуже других, тоже отодвинулся от беззащитного вопля. Не стал интересоваться, погиб ли сын горемыки, или только покалечен. Подростком был, или детсадовцем. Горе — завораживает или отпугивает. Павел испугался горя.

- Столкнули под поезд, — хладнокровно буркнул Третьяков под ухом. — Только потому и остановились. Лопух ты, господин проводник! В разведку с тобой не пойду. Двигайся, здесь медлить нельзя!

Ещё через пять минут толкотни беглецы скатились по мокрым и скользким ступеням лестницы к подножию платформы. Ещё через пару минут Павел, презрев любую опасность и дрожа мелкой дрожью, хлебал огромными глотками холодное пиво в местном шалмане. Пивбар под тентом, как ни странно, работал и не испытывал недостатка в посетителях. Павел наотрез отказался идти дальше, пока как следует не застудит горло ледяным, разбадяженным, димидрольным пивом. Третьякову пришлось заплатить — управдом и алхимик были на мели.

Павел не чувствовал холода. Поначалу он не чувствовал даже своих рук: держал пузатую пивную кружку словно бы двумя протезами. Успокоение приходило медленно. И всё-таки нервы, как лампочки в дешёвой новогодней гирлянде, перегорали. Становилось легче. Павел понемногу возвращал себе способность рассуждать.