Алексей Филиппов - Плач Агриопы

Это был странный стук. Оглушительный. С послевкусием эха. Как будто в огромной пещере обвалился потолок, и звук обвала, сам по себе способный разорвать барабанные перепонки, многократно отразился от стен.

Это был стук в голове. Словно в череп засунули динамик.

- Я… хочу… войти… — Прогремело на весь дом. Голос казался механическим, не принадлежавшим человеку. Так могла бы говорить кукла.

- Он там, — прошептал Третьяков, костяшками пальцев стукнув себя по лбу. — Нам надо…

Павел вопросительно уставился на хозяина квартиры. Сосредоточиться было нелегко: после громогласного стука глаза болели, голова кружилась, в ушах звенело.

- У тебя есть любимая песня? — Неожиданно выпалил коллекционер.

- Что? — Управдом попятился от чудака. Он был почти уверен: ариец не в себе; в его голове вовсю копается богомол, стоявший у двери.

- Песня. Любая. Первая, что приходит на ум. Назови её!

- Ну… Полюшко-поле… — Протянул Павел.

- Запевай! — Выкрикнул Третьяков. Если бы не напряжённый и вполне осмысленный взгляд, которым тот сверлил управдома, последний совершенно утвердился бы в мысли, что перед ним — пленник пожирателя мозгов. Но взгляд заставлял верить. А Третьяков сам подал пример. Мягко загудел.

- Полюшко-поле, полюшко широко поле. Едут по полю геро-о-ои, ой да красной армии герои-и-и…

И он не только пел. Он на цыпочках начал отступать из прихожей назад в гостиную, маня Павла за собой. Управдом внезапно понял замысел коллекционера: забить голову навязчивой мелодией, заслониться от богомола. Получится ли?

- Девушки пла-а-ачут, Девушкам сегодня грустно. Ми-и-илый надолго уе-е-ехал. Эх, да милый в армию уе-е-еха-а-ал, — Грянул и Павел.

Знать бы ещё, что задумал Третьяков. Неужели забаррикадироваться в дальних комнатах? Разве баррикады из мебели сдержат ментальную атаку богомола?

Павел недооценивал коллекционера. Тот, похоже, имел куда более разумный план действий. Не просто отступал вглубь квартиры — двигался по известному ему пути прямиком к спасению. Миновали ванную, добрались до спальни, в которой, пару часов назад, проснулся Павел. Неожиданно Третьяков бросился к стене комнаты — к голой стене за спинкой роскошной кровати, — и со всей силы принялся колотить по ней кулаками. Павел на одно мгновение вновь усомнился, что хозяин квартиры мыслит здраво, но и Третьяков вновь преподнёс сюрприз: его кулаки утонули в стене, прорвали обои.

- Помоги! — Буркнул он, принявшись рвать виниловые полосы, украшенные дорогой шелкографией.

- Что там? — Павел отпустил руку Струве и приобщился к вандализму.

- Чёрный ход, — Третьяков постучал по грубым доскам, обнаружившимся за обоями; в щелях между ними виднелся пыльный крохотный коридорчик. — Наследие тёмного монархического прошлого. Дом-то — дореволюционный. Теперь осторожно. Занозить руку — раз плюнуть.

«Ариец» рванул на себя верхнюю доску. Заскрипели гвозди, затрещало ветхое дерево, пыль вперемежку с извёсткой встала столбом.

- Я думал, будет хуже, — Третьяков ободряюще ухмыльнулся. И вдруг схватился за голову. — Зараза! Он здесь! Хочет прорваться! Копается у меня в голове!

- Пой! — Павел удивлялся сам себе: он не паниковал, он знал, что делать. Кудахтать над коллекционером — предлагать ему прилечь — значит, проиграть в этой странной битве. Продолжать расчищать проход в коридорчик — значит, бороться. Под локоть управдому поднырнула чья-то тень. Струве! Павел хотел было оттолкнуть профессора — чтобы не мешался под ногами, — но с изумлением заметил, что тот тоже сцепился с доской — пытается помочь.

- Де-е-евушки, гляньте. Гляньте на дорогу на-а-ашу. Вьётся дальняя доро-о-ога, эх, да развесёлая дорога-а-а. — Дрожавшим голосом вывел «ариец».

- Едем мы, едем. Едем — а кругом колхо-о-озы. На-а-аши, девушки, колхо-о-озы. Эх, да молодые наши сёла-а-а, — Подтянул управдом.

Доски поддавались. Некоторые легко, другие — тяжелей. Но возможность бегства с каждой секундой казалась всё реальней. И тут таинственный невидимый враг, вероятно, устав бороться с Третьяковым, попытался найти себе жертву полегче.

Богомол атаковал Павла.

Нахлынула тошнота. В голове взорвался ослепительный и оглушительный фугас. Опять, как в ищенковской клинике, перед глазами замельтешили живые картинки. Но на сей раз Павел узнавал то, что видел. Да и как не узнать себя самого. Вот он на перевязке в хирургии. После аварии прошёл месяц. Длинноусый доктор рассматривает рану на ноге, просит пошевелить пальцами. Хмурится. «Ампутация», — Это слово прыгает по кабинету теннисным мячом. Беззаботным звонким мячиком. Для доктора слово пустяшное, деловое. «У меня есть деньги», — Это уже Павел. Таким плаксивым голосом не разговаривал даже в школе, когда у него отнимал карманные деньги злой и коренастый второгодник, по фамилии Пожарский, по прозвищу Пожар. Доктор хмурится, читает мораль: «Разве вы не собирались помочь тому парню, из «Логана»? Ваша «Газель» легко отделалась, а «Логан» — потрепало. Парень — сто процентов инвалид». Доктор — сука! Нашёл время для нотаций! Чешется кулак — объяснить ему, что там, где слышится: «ампутация», — морали — нет. Там, где ужас, — морали нет! А всё-таки надо оставаться деликатным. Нога гноится, гангрена — под вопросом. Павел — сама деликатность во фраке: «Меня признали невиновным. Я не должен ему платить. Я заплачу вам». «Это дорого», — Доктор поливает руки чистым спиртом. Запах несвежих бинтов и гноя мешается с запахом дезинфекции. «Я осилю!» — Павел умоляет. «Вы уверены? У Вас семья, непогашенный кредит за фургон. Извините, пока вы были в коме, я многое о вам узнал». Доктор усмехается. Сука! Тысячу раз сука! Фальшивая доброта хуже хирургической пилы. Впрочем — лучше! В тысячу раз лучше! Нельзя даже думать иначе! «Всякое дыхание да славит Господа», — Поют в церкви тонкие голоса певчих. Всякое дыхание Павла да славит доктора. Суку! Продажную бездушную суку! «Я осилю!» — Повторяет Павел. — «Всё, что захотите. Всё до копейки! Всё возьмёте — даю слово!»

- Очнись! Очнись! Давай дальше про Полюшко! Помнишь? — Третьяков управился с последней доской. Втолкнул Павла в коридорчик. Калейдоскоп в голове управдома рассыпался блёстками. Связные картинки распались на крохотные фрагменты. Стало попроще. Павел, собирая на волосы паутину, доплёлся до низкой деревянной двери с засаленной латунной ручкой.

- Только мы ви-и-идим, видим мы седую ту-у-учу-у. Вра-а-ажья злоба из-за ле-е-еса. Эх, да вражья злоба словно ту-у-уча-а!

Бабах! Кислый пороховой дым проник Павлу в нос, в горло, оборвал песню. Это Третьяков, не предупредив, выстрелил в замочную скважину из револьвера. Такие в советских патриотических кинофильмах носили в кобурах чекисты.