Ирек Грин - Дневник дьявола

Фишман вопросительно посмотрел на меня, а я пренебрежительно пожал плечами и кивнул головой, подтверждая, что действительно выслал в какую-то американскую школу несколько снимков.

— …Выставка откроется в воскресенье, двадцать шестого, утром, а вечером состоится премьера школьного спектакля. Уверен, вы согласитесь принять участие в этом событии, хотя, когда я говорю, что вы посетите нас, все отвечают, что я сошел с ума… Но вы же приедете, правда?

На снимках, довольно неплохих, если говорить о технике, было изображено несколько фрагментов репетиций спектакля. Лица юных артистов были перечеркнуты толстым черным фломастером. Однако решающую роль сыграл вложенный в посылку рисунок, который привлек внимание Фишмана. Он был копией одного из снимков, изображавших массовую сцену. Разница заключалась только в том, что люди на рисунке были окружены множеством красных взрывов, а по их лицам текли кровавые слезы. На первом плане была нарисована оторванная рука, рядом с ней — еще и еще, причем все, кроме той, первой, были очерчены пунктирной линией, что, вероятно, должно было означать, что рука движется или ползет.

А парень талантлив, у него острый глаз. Жаль, что он предпочитает убивать, а не фотографировать.

— Подтверди, что мы приедем, — велел Фишман, когда закончил рассматривать рисунок. — Где это находится?

— В Салеме. Там, должно быть, любят кровавые представления, — не задумываясь ответил я, потому что в то время уже не пытался переубеждать Фишмана в чем-либо. Я даже чувствовал легкое волнение — и немного стыдился этого чувства — при мысли, что Адриан наконец-то решился сфотографировать убийство детей. С тех пор, как в Бейруте произошла та история, он как огня избегал подобных ситуаций. И наверняка так же боялся. Однако я не нашел рисунка, который мог бы стать эскизом для снимка, поэтому не представлял, зачем мы туда отправляемся.

Мы приземлились в Салеме рано утром. Было довольно холодно.

— Вот так мы здесь и живем. Мы — люди Севера, — заявила представительница школы, которая с двумя учениками встречала нас в аэропорту. — Это Рей Фитцпатрик, организатор выставки, он же Просперо в нашем школьном спектакле…

И она болтала без умолку, всеми силами стараясь подчеркнуть, какая это честь для их школы и что Рей просто гениален, «такой смышленый юноша, вы меня понимаете» и «господин Фишман, вы ведь будете снимать во время спектакля?» и, в конце концов, когда привезла нас в школу: «Мы восхищаемся вами и понимаем, сколько вам пришлось вытерпеть, чтобы с честью выполнять свой долг…» Вот и прекрасно!

Школа как школа. Длинные, чистые коридоры, множество детворы, слетевшейся к нам словно мухи на мед, почести, оказанные преподавательским составом, словно к ним в гости приехал по меньшей мере центровой баскетбольной команды из Портленда. Мне понравился этот рыжий мальчишка, который все время крутился где-то рядом, поэтому, так как Фишман не реагировал на приставания, я взял на себя обязанность вести переговоры с веснушчатым чертенком.

— Ваши коридоры похожи на коридоры гостиницы из «Сияния» [41] «Сияние» — триллер Стэнли Кубрика, снятый в 1980 году по мотивам одноименного романа Стивена Кинга. , — нехотя, как бы в шутку, обронил я.

— Они чуть уже, — ответил сопляк и рассмеялся.

Состоялось торжественное открытие выставки, некоторые фотографии были представлены в виде увеличенных репродукций, кроме того, было множество газетных вырезок, обложек журналов, а в центре всего этого находился человек, который с гордым и задумчивым видом расхаживал по залам и разглядывал то, что составляло смысл его жизни.

Не верилось, что автором всех этих статичных картинок был я.

Потом была встреча в актовом зале и дискуссия на тему призвания фоторепортера. Я не могу вспомнить ни одной произнесенной тогда фразы, которую стоило бы здесь процитировать. Ну, может быть, кроме слов Фишмана: «Поверьте мне, это все не так просто». Точнее, его реплику можно упомянуть, потому что он использовал какое-то странное выражение, которое можно бы было перевести с английского так: «Поверьте, это все не является тем, чем кажется».

А потом пришел черед спектакля. Зрителей было множество, в том числе отец Рея, верзила-ирландец, который все время повторял: «Вот искусство, вот молодежь, интересуйтесь, задавайте вопросы», словно уговаривал: это селедочка, это пудинг, пожалуйста, угощайтесь.

Когда Просперо в длинном одеянии и венце появился на сцене, его встретили аплодисментами. Когда он вытащил револьвер и выстрелил, Фишмана от просцениума отделяло не больше метра. Стоявшая немного сбоку учительница-режиссер схватилась за живот. Сверкнула вспышка. Публика, несмотря на раскатистый грохот, который никак не мог быть частью спектакля, и яркий свет, казалось, была лишь немного удивлена неожиданным поворотом действия. Рыжий повернулся к застывшим юным артистам, прицелился — и фотоаппарат Фишмана опустился ему на голову настолько стремительно, что парень упал замертво, едва успев издать тихий стон… Я не желал его смерти. Когда поднялся шум, известие, что он мертв, потрясло меня. В самом деле, он замер, сжимая в руке окровавленный фотоаппарат, и мне потребовалось некоторое время, чтобы оттащить его в сторону, а потом отвести в кабинет директора. Замешательство, обвинение, оправдание, отъезд и изоляция, продолжавшаяся дольше месяца. Нельзя убивать детей, Рей! Я прошу у тебя прощения, но убивать детей нельзя!

Мы отдыхали несколько месяцев, Фишман пил, спал со всеми подряд, просаживал бешеные деньги за игрой в покер, натужно смеялся и страдал приступами болтливости — в общем, вел себя как умалишенный. Он попросил, чтобы я пожил у него какое-то время, а может, это была моя идея, встреченная им с равнодушным согласием. Дни и ночи напролет он сидел в своем кабинете у телевизора, и я не знал, чем он занимается. Это было не то же самое! Совершенно не то! Дьявол, пусть хоть кто-нибудь отзовется и скажет, что в этот раз все было по-другому!

Потом он отправился в Израиль, где у него окончательно поехала крыша, а еще позже решил пройти курс лечения. Мне бы не хотелось приводить здесь все комментарии — глупые или, напротив, чертовски прозорливые, — содержащие анализ тех событий. Я не без успеха защищал Адриана от нападок извне, которые обрушились на него словно ураган. Кто-то даже озаглавил свой текст с фотографией убитой учительницы: «Буря во время „Бури“ как затишье перед бурей». Вы что-нибудь понимаете? Я — нет.

Вернемся в Гейдельберг, к той, последней беседе Фишмана с отцом. Но перед этим еще одна фотография, так, ничего особенного. Рыжий парень в нелепом женском балахоне, с большим и тяжелым револьвером в одной руке, вскинув вторую, словно в приветствии, стоит боком и целится в находящуюся метрах в трех от него женщину. Она медленно оседает на колени, мертвая и гордая, словно Джульетта, умоляющая проявить милосердие к ее возлюбленному. Я лично проявлял этот снимок из Штатов, после того как Фишман, вместо ответа на вопрос, опубликуем ли мы его, лишь презрительно махнул рукой. Поэтому я сам напечатал его и продал. Фоном для убийцы и его жертвы служит темнота. Я убрал в тень все лишнее. Вероятно, художественная ценность снимка заключалась именно в этом: смерть среди декораций из темных драпировок, вырвавшая странную пару из какого-либо контекста.